Тихий дом
Шрифт:
– И что же ты слышал?
– Что это некая запредельная территория, до которой современные подростки пытаются дорваться с помощью Интернета. Высокотехнологичное зазеркалье. Больше пока не скажу, честно говоря, пропустил мимо ушей, всерьез не воспринял. Но раз такое дело, справки наведу. Я так понимаю, что предсмертная записка – единственная загадка в этом деле, которая не позволяет тебе поставить в нем жирную точку?
Впервые за этот день Иван Андреевич позволил себе улыбнуться:
– Я уже начинаю тебя бояться, Погодин. Чисто Ванга.
– Говоришь, и порезы на руках у нее были?
– Были. Я из-за этих порезов еще больше убедился, что девочка мысль о самоубийстве вынашивала давно. Раз запястья резала, значит, пыталась уже с собой покончить. Как мать не замечала, удивительно.
– Ничего, Ваня, это пока еще не значит.
– В смысле?
– В том смысле, что мало ты знаешь о современных детях.
– А ты прямо много о детях знаешь! Вон, я смотрю, у тебя мал мала меньше, – Замятин кивнул в сторону резвящейся Степаниды Михайловны.
– Ты забываешь, что у меня студенты, Ваня. Студенты! Так что в некотором смысле меня можно считать многодетным отцом.
Уровень D. Глава 4
– Вот смотрю я на тебя, Тищенко, и как наяву вижу, что ты всю ночь за компом просидел.
Погодин подловил невысокого взъерошенного парня в коридоре, который вел от аудитории к буфету. Разноцветная клетчатая рубашка и лохматая рыжая макушка то угадывались в толпе студентов, то снова исчезали из виду. Но Погодина со следа было уже не сбить. Во время лекции он то и дело поглядывал на этого парня, будто боялся упустить момент, когда тот в своей обычной манере тихой сапой юркнет из аудитории, и ищи его потом, свищи.
Во время лекции объект наблюдения, очевидно, дремал, уютно устроившись на одном из последних рядов, благодаря чему у Мирослава складывалось обманчивое впечатление, что ситуация под контролем и по окончании пары он спокойненько перехватит его на выходе. Однако стоило ему произнести ключевую фразу: «На сегодня все, надеюсь всех вас увидеть на следующей лекции» – и буквально на несколько секунд отвести от зала взгляд, чтобы застегнуть сумку, как парня и след простыл. «Ну как он это делает?!» – только и успел изумиться Мирослав и, подхватив вещи, самоотверженно ринулся в самую гущу столпотворения у выхода из аудитории. К счастью, рост метр девяносто четыре сантиметра давал ему достаточно возможностей, чтобы углядеть в плотных рядах оголодавших студентов искомую макушку.
Эта рыжая макушка наряду с другими внешними признаками Игната Тищенко была знакома преподавателю философии Погодину так хорошо, что иногда от ее вида ему становилось плохо. Игнат относился к той особой породе студентов, которых природа наделила многообещающим, незаурядным умом, но напрочь лишила склонности к методичной учебе (а в качестве бонуса еще и отвесила неодолимого обаяния, противостоять которому умели лишь матерые педагоги). Погодин матерым пока не стал, может, в силу возраста (в тридцать три года матереют только особо предрасположенные), а может, потому, что у него не было необходимости жить на зарплату бюджетника, на которой и закаляется самая крепкая педагогическая сталь. Поэтому лоботряс Тищенко успел отпить у него немало крови. Как с ним было бороться?
Поначалу лекции и семинары Погодина Игнат не слишком жаловал и от преподавателя философии улепетывал по коридорам затейливыми зигзагами как заяц-русак, рассчитывая остаться незамеченным. Ох уж эта макушка! Как она в ту пору примелькалась Погодину, который давно приметил нерадивого студента и наблюдал за его наивными манипуляциями с плохо скрываемой улыбкой и хитрыми проблесками в синих глазах. «Прячься, Тищенко, прячься, – думал он. – Во время сессии свидимся”.
И действительно, на первом же экзамене до Тищенко дошло, что если раньше он бегал от Погодина, то теперь придется побегать за ним. Мирослав Дмитриевич только казался «лапочкой» и «зайкой» (именно так о нем шептались восхищенные студентки), а характер, как выяснилось, имел непростой. Паршивейший имел характер, если уж совсем начистоту. Списать-то на экзамене он позволил, хоть и поглядывал с улыбкой на часы-шпаргалку, которые неприметным черным квадратом притаились у Игната на запястье. Но на дополнительных вопросах завалил его с треском, похоже, получая от процесса немалое удовольствие. «А про это я рассказывал на третьей лекции… а про это на седьмой… а этой теме был посвящен коллоквиум…» Понял тогда Тищенко, что под видом заиньки притаился чистый зверь. И главное – сидит, улыбается, смотрит так ласково, по-отечески. Умиляется тому, как взмокший ответчик покрывается ранней нечаянной сединой. Одно слово – садюга. «Ну и что мы, Игнат, будем с вами делать?» – спросил тогда Погодин скорей доброжелательно, чем строго. Но первокурснику эти слова показались зловещим шепотом.
– Я все выучу, Мирослав Дмитриевич. Честно!
– Так уж и все? – Удивленно повел бровью тот: – Знаешь что? За семестр пробел в твоих знаниях образовался большой. Сильно сомневаюсь, что ты сам его наверстаешь. Давай-ка ты походишь ко мне на дополнительные занятия в частном порядке, поставлю пересдачу автоматом. Можешь, конечно, сам готовиться, но гонять буду по всему пройденному за семестр материалу.
– Сколько? – тихо уточнил Тищенко, изменившись в лице.
– Что сколько?
– Стоит одно занятие?
– Нисколько. Будем считать, что с моей стороны это проявление социальной ответственности. Благотворительность, так сказать.
Игнат, казалось, ушам своим не поверил, пытаясь сообразить, в чем же тут подвох. Первым делом он подумал о том, что настойчивое предложение посещать частные уроки – не что иное, как вымогательство педагогом взятки за оценку, ловко замаскированное под репетиторство. Однако ни на первом, ни на втором, ни на третьем занятии Погодин так и не поднял вопрос об оплате. Он спокойно и непринужденно разжевывал Игнату учебный материал и отпускал с миром. Заинтригованный Тищенко по-тихому навел на факультете справки и выяснил, что Мирослав Дмитриевич Погодин, оказывается, мажор, олигарший сын и в тех жалких крохах, которые, в принципе, может вытрясти из скромного семейства своего ученика, уж точно не нуждается. Даже если каждый член семьи Тищенко продаст по почке. «Чего же он от меня хочет? – недоумевал Игнат, наблюдая за тем, как педагог тратит на него свое свободное время, исправно появляясь в аудиториях в назначенное время: —Скучно ему, что ли?»
Отчасти это было правдой. Погодин действительно искал для себя новое занятие. После недавних потрясений в Тибете он не был готов к одиночеству в тех масштабах, которые прежде казались ему нормой. Оставаясь наедине с собой, он неизменно начинал думать о случайных и бессмысленных смертях, свидетелем которых ему пришлось стать. О детском удивлении в глазах человека, врасплох застигнутого пулей. О холодном черном брезенте, небрежно брошенном на труп того, чья жизнь была примером для него самого. О сотнях, а может, и тысячах других жизней, оборванных по прихоти человека, возомнившего себя вершителем судеб. Человека, который был ему не чужим. И чем навязчивей воспоминания, яркие и четкие как явь, шокировали его сознание внезапными ослепительными вспышками, тем сильней Мирослав хотел отделаться от них навсегда.
Избавиться от душевной боли можно было обесценив ее. Многократно прогнав воспоминания, а вместе с ними и все пережитые чувства через жернова памяти, пока наконец они не перемелются в самую никчемную муку и не просыпятся сквозь пальцы отжившим прахом. Другой вариант – пойти по пути просветления. Осознать бренность мира, тщету стремлений и надежд, проникнуться мимолетной, сиюминутной природой жизни и смерти, приноровиться смотреть на свой и чужой жизненный путь отрешенно. Он чувствовал, что как никогда близок к этому. Что стоит ему пожелать – и призрачная пелена, ограждающая будничное мировоззрение от вселенского безразличия, дрогнет перед ним и откроет путь за свои пределы. Иногда ему снилось колесо сансары – то, что он увидел у подножия Кайласа в снопе лучей ослепительно белого света, теряя сознание. Оно вращалось перед ним гипнотическим кругом, являя взору калейдоскоп миров, ограниченных кармой. Увеличиваясь в размерах, оно надвигалось на Погодина самой сердцевиной – центром схождения миров, и Мирослав угадывал в нем точку мистического перехода, но не спешил войти в эту дверь.