Тихий Дон
Шрифт:
Она изредка взглядывала на Григория. На красных губах ее не таяла замерзшая улыбка.
Григорий сидел на лавке, не скидывая шинели. Небритые щеки его пылали, на опущенные глаза падала из-под башлыка густая тень. Он начал было развязывать башлык, но вдруг засуетился, достал кисет, искал в карманах бумагу. С необъятной тоской он бегло осмотрел лицо Аксиньи.
Она чертовски похорошела за время его отсутствия.
Что-то новое, властное появилось в посадке красивой головы, лишь пушистые крупные кольца волос были те же да глаза… Губительная, огневая ее
– Ты… не похожа на горнишную, на экономку скорее.
Она метнула пугливый взгляд, принужденно засмеялась.
Волоча за собой сумку, Григорий пошел к двери.
– Ты куда?
– Покурить выйду.
– Яишня сжарилась, погоди.
– Я зараз.
На крыльце Григорий достал со дна солдатского подсумка бережно завернутый в клейменую чистую рубаху расписной платок. Его купил он в Житомире у торговца-еврея за два рубля и хранил как зеницу ока, вынимал на походе и любовался его переливчатой радугой цветов, предвкушал то восхищение, которое охватит Аксинью, когда он, вернувшись домой, развернет перед ней узорчатую ткань. Жалкий подарок! Григорию ли соперничать в подарках с сыном богатейшего в верховьях Дона помещика? Поборов подступившее сухое рыдание, Григорий разорвал платок на мелкие части, сунул под крыльцо. Сумку швырнул на лавку, вошел в комнату.
– Садись, я разую тебя, Гриша.
Белыми, отвыкшими от работы руками Аксинья стащила с Григория тяжелые солдатские сапоги и, припав к его коленям, долго беззвучно рыдала. Григорий дал ей выплакаться, спросил:
– Чего ж ты кричишь? Аль не рада мне?
Уснул он скоро.
Аксинья раздетая вышла на крыльцо и под холодным пронизывающим ветром, под похоронный вой сиверки простояла на крыльце, обняв мокрый столб, не меняя положения до рассвета.
Утром Григорий надел шинель, пошел в дом. Старый пан стоял у крыльца, одетый в меховую куртку и пожелтевшую каракулевую папаху.
– Вот он, георгиевский кавалер. Однако ты возмужа-а-а-ал, брат!
Он козырнул Григорию и протянул руку.
– Надолго прибыл?
– На две недели, ваше превосходительство.
– Дочь-то похоронили. Жаль, жаль…
Григорий промолчал. На крыльцо, натягивая перчатки, выходил Евгений.
– Григорий? Ты откуда?
У Григория темнело в глазах, но он улыбался.
– Из Москвы, в отпуск…
– Вот как. У тебя ранение в глаз?
– Так точно.
– Я слышал. Каким он молодцом стал, а, папа? – Сотник кивнул головой на Григория, повернулся лицом к конюшне. – Никитич, лошадей!
Степенный Никитич кончил запряжку и, неприязненно косясь на Григория, подвел к крыльцу старого серого рысака. Под колесами легонькой пролетки хрушко шуршала, сдавливаясь, сшитая ледком земля.
– Ваше благородие, дозвольте вас прокатить по старой памяти? – обратился Григорий к Евгению, заискивающе улыбаясь.
«Не догадывается, бедняк», – удовлетворенно улыбнулся тот и блеснул из-под пенсне глазами.
– Что ж, сделай милость, поедем.
– Ты что же это, не успел приехать и бросаешь молодую
Григорий засмеялся.
– Жена не медведь, в лес не уйдет.
Он сел на козлы; подоткнув под сиденье кнут, расправил вожжи.
– Эх, и прокачу ж я вас, Евгений Николаевич!
– Прокати, на чай получишь.
– Премного вами довольны. И так спасибо, что Аксинью мою… кормите… кусок ей… даете.
Голос Григория рвался, и у сотника шевельнулось нехорошее подозрение. «Неужели знает? Ну, глупости! Откуда! Не может быть!..» Он откинулся на спинку сиденья, закурил папиросу.
– Возвращайтесь поскорей! – крикнул вслед им старый пан.
Из-под колес рванулась иглистая морозная пыль.
Григорий рвал вожжами губы рысаку и довел бег его до предельной резвости. Они за четверть часа перевалили через бугор. В первой же ложбинке Григорий соскочил с козел и выдернул из-под сиденья кнут.
– Ты что?.. – Сотник нахмурился.
– А вот… что!
Григорий коротко взмахнул кнутом, со страшной силой ударил сотника по лицу. Перехватив кнут, он бил кнутовищем по лицу, по рукам, не давая сотнику опомниться. Осколок разбитого пенсне врезался тому выше брови. На глаза падали кровяные струйки. Сотник вначале закрывал лицо руками, но удары учащались. Он вскочил с лицом, обезображенным подтеками и яростью, пробовал защищаться, но Григорий, отступая, ударом в кисть, парализовал ему правую руку.
– За Аксинью! За меня! За Аксинью! Ишо тебе за Аксинью! За меня!
Кнут свистал. Мягко шлепали удары. Потом кулаками свалил на жесткий кочкарник дороги и катал по земле, бил зверски, окованными каблуками солдатских сапог. Обессилев, сел в пролетку, гикнул и, губя рысачьи силы, перевел коня на намёт. Пролетку бросил около ворот, комкая кнут, путаясь в полах распахнутой шинели, бежал в людскую.
Аксинья на гром откинутой двери оглянулась.
– Гадина!.. Сука!..
Взвизгнув, кнут плотно обвил ее лицо.
Задыхаясь, Григорий выбежал во двор; не отвечая на вопросы деда Сашки, пошел из имения. Версты через полторы его догнала Аксинья.
Она бурно дышала и шла рядом молча, изредка трогая рукой Григория.
На развилке дорог, возле бурой степной часовни, сказала чужим, далеким голосом:
– Гриша, прости!
Григорий оскалил зубы, горбясь поднял воротник шинели.
Где-то позади у часовни осталась Аксинья. Григорий не оглянулся ни разу, не видел протянутых к нему Аксиньиных рук.
На спуске с горы в хутор Татарский он, недоумевая, увидел в руках своих кнут, бросил его, крупно зашагал по проулку. К окошкам липли лица, изумленные его появлением, низко кланялись узнававшие его встречные бабы.
У ворот своего база сухощавая черноглазая красавица-девка с разбегу с визгом кинулась ему на шею, забилась на груди. Стиснув ладонями ее щеки, Григорий приподнял ей голову и узнал Дуняшку.
С крыльца хромал Пантелей Прокофьевич, в курене в голос заплакала мать. Григорий левой рукой обнимал отца, правую целовала Дуняшка.