Тихий Дон
Шрифт:
Среди казаков-красногвардейцев – глухое волнение. Выкрики из двора. Кричит казак Кумшатской станицы Коротков:
– Не сдадим!
Глухой буревой гул по улице, по дворам, набитым людьми.
Пришлые казаки хлынули в правую сторону, и посреди улицы, толпой разрозненной и разбитой, остались красногвардейцы из отряда Подтелкова. Кривошлыков в накинутой внапашку шинели затравленно оглядывался. Лагутин кривил губы. Поднялся недоуменный говор.
Бунчук, твердо решивший не сдавать оружия, держа винтовку наперевес, быстро подошел к Подтелкову.
– Оружия не сдадим!
– Теперь поздно… – прошептал Подтелков, судорожно комкая в руках отрядный список.
Список этот перешел в руки Спиридонова. Тот, бегло прочитав его, спросил:
– Тут сто двадцать восемь человек… Где остальные?
– Отстали дорогой.
– Ах, вон как… Ну, ладно. Прикажи, чтобы сносили оружие.
Подтелков первый отцепил наган с кобурою; передавая оружие, сказал невнятно:
– Шашка и винтовка в тачанке.
Началось разоружение. Красногвардейцы вяло сносили оружие, револьверы кидали через плетни, прятали, расходясь по дворам.
– Всех, кто не сдаст оружие, будем обыскивать! – крикнул Спиридонов, весело и широко осклабляясь.
Часть красногвардейцев, предводительствуемая Бунчуком, отказалась от сдачи винтовок; их обезоружили силком.
Тревоги наделал пулеметчик, ускакавший из хутора с пулеметным замком. Воспользовавшись суматохой, спряталось несколько человек. Но сейчас же Спиридонов выделил конвой, окружил всех оставшихся с Подтелковым, обыскал, попробовал сделать перекличку. Пленные отвечали неохотно, некоторые покрикивали:
– Чего тут проверять, все тут!
– Гоните нас в Краснокутскую!
– Товарищи! Кончайте дело!
Опечатав и под усиленной охраной отправив денежный ящик в Каргинскую, Спиридонов построил пленных, скомандовал, сразу изменив тон и обращение:
– Ряды вздвой! На-ле-е-во! Правое плечо вперед, шагом марш! Молчать!
Ропот прокатился по рядам красногвардейцев. Пошли недружно, тихо, спустя немного смешали ряды и уже шли толпой.
Подтелков, под конец упрашивавший своих сдавать оружие, вероятно, еще надеялся на какой-то счастливый исход. Но как только пленных выгнали за хутор, конвоировавшие их казаки начали теснить крайних лошадьми. Бунчука, шагавшего слева, старик-казак, с пламенно рыжей бородой и почерневшей от старости серьгой в ухе, без причины ударил плетью. Конец ее располосовал Бунчуку щеку. Бунчук повернулся, сжав кулаки, однако вторичный, еще более сильный удар заставил его шарахнуться вглубь толпы. Он невольно сделал это, подтолкнутый животным инстинктом самосохранения, и, стиснутый телами густо шагавших товарищей, в первый раз после смерти Анны сморщил губы нервной усмешкой, дивясь про себя тому, как живуче и цепко в каждом желание жить.
Пленных начали избивать. Старики, озверевшие при виде безоружных врагов, гнали на них лошадей, – свешивались с седел, били плетями, тупяками шашек. Невольно каждый из подвергавшихся побоям норовил протиснуться в середину; поднялись давка, крик.
Высокий бравый красногвардеец из низовских крикнул, потрясая поднятыми руками:
– Убивать – так убивайте сразу!.. Что вы измываетесь?
– Где же ваше слово? – зазвенел Кривошлыков.
Старики
– Приказ был – на хутор Пономарев. Вы не робейте, братки! Худого вам ничего не сделаем.
Пригнали на хутор Пономарев.
Спиридонов с двумя казаками стал в дверях тесной лавчушки; пропуская по одному, спрашивал:
– Имя, фамилия? Откуда родом? – ответы записывал в замусоленную полевую книжку.
Дошла очередь до Бунчука.
– Фамилия? – Спиридонов приставил жало карандаша к бумаге, мельком глянул в пасмурное лобастое лицо красногвардейца и, видя, как ежатся губы того, готовя плевок, вихнулся всем телом в сторону, крикнул: – Проходи, сволочь! Издохнешь и без фамилии!
Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбовец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнанным, молча шагнув через порог…
Спиридонов сам навесил замок. Приставил караул.
Пока возле лавки шел дележ продуктов и оружия, взятых с подвод экспедиции, в одном из соседних домов заседал организованный наспех военно-полевой суд из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова.
Председательствовал коренастый желтобровый есаул, уроженец Боковской станицы, Василий Попов. Он сидел за столом под завешенным рушниками зеркалом, широко разложив локти, сдвинув фуражку на плоский затылок. Масленые добродушно-строгие глаза его испытующе ползали по лицам казаков – членов суда. Обсуждалась мера наказания.
– Что же мы с ними сделаем, господа старики? – повторил Попов вопрос.
Наклоняясь, он что-то шепнул сидевшему рядом с ним подъесаулу Сенину. Тот утвердительно, поспешно кивнул головой. У Попова зрачки сузились, стерлись в углах глаз веселые лучики, и глаза, иные, блестящие похолодевшим суровым блеском, чуть прикрылись негустыми ресницами.
– Что мы сделаем с теми предателями родного края, которые шли грабить наши курени и уничтожать казачество?
Февралев, старик-старообрядец Милютинской станицы, вскочил, как подкинутый пружиной.
– Расстрелять! Всех! – Он по-оглашенному затряс головой; оглядывая всех изуверским косящим взглядом, давясь слюной, закричал: – Нету им, христопродавцам, милости! Жиды какие из них есть – убить!.. Убить!.. Распять их!.. В огне их!..
Редкая волокнистая бороденка его тряслась, седые с красной подпалиной волосы растрепались. Он сел, задыхаясь, кирпично-бурый, мокрогубый.
– На поселение отправить. Али нет?.. – нерешительно предложил один из членов суда, Дьяченко.
– Пострелять!
– К смёртной казни!
– Поддерживаю ихнее мнение!
– Казнить всех при народе!
– Сорную траву из поля вон!
– К смерти их!
– Расстрелять, конечно! О чем еще говорить? – возмутился Спиридонов.
С каждым выкриком углы рта есаула Попова, грубея в очертаниях, утрачивая недавнее добродушие сытого, довольного собой и окружающим человека, сползали вниз, каменели черствыми извивами.
– Расстрелять!.. Пиши!.. – приказал он секретарю, заглядывая ему через плечо.