Тихий Дон

Шолохов Михаил Александрович

Подъесаул Калмыков, маленький круглый офицер, носивший не только в имени, но и на лице признаки монгольской расы, говорил, резко жестикулируя:

– Эта война не для меня. Я опоздал родиться столетия на четыре. Знаешь, Петр, – говорил он, обращаясь к сотнику Терсинцеву, произнося слово «Петр» с подчеркнутым «е» вместо «ё», – я не доживу до конца этой войны.

– Брось хиромантию, – басовито хрипнул тот из-под бурки.

– Никакой хиромантии. Это конец предопределенный. У меня атавизм, и я, ей-богу, тут лишний. Когда

мы сегодня шли под огнем, я дрожал от бешенства. Не выношу, когда не вижу противника. Это гадкое чувство равносильно страху. Тебя разят на расстоянии нескольких верст, а ты едешь на коне, как дудак по степи под охотничьим прицелом.

– Я смотрел в Купалке австрийскую гаубицу. Кто из вас видел, господа? – спросил есаул Атаманчуков, слизывая с рыжих, подстриженных по-английски усов крошки мясных консервов.

– Замечательно! Прицельная камера, весь механизм – верх совершенства, – восторженно заметил хорунжий Чубов, успевший опорожнить второй котелок щей.

– Я видел, но о своих впечатлениях умалчиваю. Профан в артиллерии. По-моему, пушка как пушка, – зевластая.

– Завидую тем, кто в свое время воевал первобытным способом, – продолжал Калмыков, теперь уже обращаясь к Листницкому. – В честном бою врубиться в противника и шашкой разделить человека надвое – вот это я понимаю, а то черт знает что!

– В будущих войнах роль кавалерии сведется к нулю.

– Вернее, ее самой не будет существовать.

– Ну, это-то положим!

– Вне всякого сомнения.

– Слушай, Терсинцев, нельзя же человека заменить машиной. Это крайность.

– Я не про человека говорю, а про лошадь. Мотоцикл или автомобиль ее заменит.

– Воображаю, автомобильный эскадрон.

– Глупость! – загорячился Калмыков. – Конь еще послужит армиям. Абсурдная фантазия! Что будет через двести – триста лет, мы не знаем, а сейчас, во всяком случае, конница…

– Что ты будешь делать, Дмитрий Донской, когда траншеи опояшут фронт? А? Ну-ка, отвечай!

– Прорыв, налет, рейд в глубокий тыл противника – вот работа кавалерии.

– Ерунда.

– Ну, там посмотрим, господа.

– Давайте спать.

– Слушайте, оставьте споры, пора и честь знать, ведь остальные спать хотят.

Возгоревшийся спор угасал. Кто-то под буркой храпел и высвистывал. Листницкий, не принимавший участия в разговоре, лежал на спине, вдыхая пряный запах постеленной ржаной соломы. Калмыков, крестясь, лег с ним рядом.

– Вы поговорите, сотник, с вольноопределяющимся Бунчуком. Он в вашем взводе. Интересный парень!

– Чем? – спросил Листницкий, поворачиваясь к Калмыкову спиной.

– Обрусевший казак. Жил в Москве. Простой рабочий, но натасканный по этим разным вопросам. Бедовый человек и превосходный пулеметчик.

– Давайте спать, – предложил Листницкий.

– Пожалуй, – думая о чем-то своем, согласился Калмыков и, шевеля пальцами ног, виновато поморщился. – Вы, сотник,

извините, это у меня от ног такой запах… Знаете ли, третью неделю не разуваюсь, карпетки истлели от пота… Такая мерзость, знаете. Надо у казаков портянки добыть.

– Пожалуйста, – окунаясь в сон, промямлил Листницкий.

Листницкий забыл о разговоре с Калмыковым, но на другой день случай столкнул его с вольноопределяющимся Бунчуком. На рассвете командир сотни приказал ему выехать в рекогносцировку и, если представится возможным, связаться с пехотным полком, продолжавшим наступление на левом фланге. Листницкий, в рассветной полутьме блуждая по двору, усыпанному спавшими казаками, разыскал взводного урядника.

– Наряди со мной пять человек казаков в разъезд. Скажи, чтоб приготовили мне коня. Побыстрей.

Через пять минут к порогу халупы подошел невысокий казак.

– Ваше благородие, – обратился он к сотнику, насыпавшему в портсигар папирос, – урядник не назначает меня в разъезд потому, что не моя очередь. Разрешите вы мне поехать?

– Выслуживаешься? Чем проштрафился? – спросил сотник, силясь разглядеть в серенькой темноте лицо казака.

– Я ничем не проштрафился.

– Что ж, поезжай… – решил Листницкий и встал.

– Эй, ты! – крикнул он вслед уходившему казаку. – Вернись!

Тот подошел.

– Скажи уряднику…

– Моя фамилия Бунчук, – перебил его казак.

– Вольноопределяющийся?

– Так точно.

– Скажите уряднику, – овладевая собой после минутного смущения, поправился Листницкий, – чтобы он… Ну да ладно, идите, я сам скажу.

Темнота поредела. Разъезд выехал за деревушку и, минуя посты и сторожевое охранение, взял направление на отмеченную по карте деревню.

Отъехав с полверсты, сотник перевел лошадь на шаг.

– Вольноопределяющийся Бунчук!

– Я.

– Потрудитесь подъехать.

Бунчук поравнял своего незавидного коня с чистокровным донцом сотника.

– Вы какой станицы? – спросил Листницкий, разглядывая профиль вольноопределяющегося.

– Новочеркасской.

– Можно узнать причину, понудившую вас идти вольноопределяющимся?

– Пожалуйста, – протяжно и чуть насмешливо ответил Бунчук и поглядел на сотника жесткими зеленоватыми глазами. Неморгающий взгляд их был тверд, неломок. – Меня интересует военное искусство. Хочу постигнуть.

– Для этого есть военные школы.

– Да, есть.

– В чем же дело?

– Сначала хочу на практике пробовать. Теория приложится.

– Ваша профессия до войны?

– Рабочий.

– Где вы работали?

– В Петербурге, Ростове-на-Дону, в Туле на оружейном… Я хочу просить о переводе меня в пулеметную команду.

– Вы знакомы с пулеметом?

– Знаю системы Шоша, Бертье, Мадсена, Максима, Гочкиса, Бергмана, Виккерса, Льюиса, Шварцлозе.

– Ого! Я поговорю с командиром полка.