Тихий городок
Шрифт:
— Товарищ капитан, разрешите доложить, — прямо с порога начал он, — «Пограничник», отойдя от вокзала на три квартала, зашел в сквер, сел на скамейку и долго сидел. Видимо, нервничал. Курил папиросу за папиросой, — пояснил он. — Потом пешком пошел на проспект Ленина и спросил у постового милиционера, где находится наркомат. Сейчас, наверно, стоит у бюро пропусков. За время наблюдения встреч или хотя бы разговоров с прохожими у него не было.
— Если обратится за пропуском, немедленно ко мне. Если уйдет, продолжайте наблюдение, — переглянувшись с Гараниным, приказал Горцелидзе.
Кабинет Орлова заливало неяркое октябрьское солнце. Склонившись над столом, полковник в сильную лупу миллиметр за миллиметром изучал пожелтевшую семейную фотографию, изъятую у Курбанова. Наколок или записей на ней не обнаруживалось.
— Удалось выяснить, кто снят на фотографии? — спросил Семен Игнатьевич, не поднимая головы.
— Об этом я спросил у Курбанова в первый же день, когда он явился в Батуми с повинной, но он отказался отвечать. Твердил одно: показания дам только в Москве. Горцелидзе, — вы же знаете, до работы в органах он плавал на торговых судах и бывал в Турции, — лицо одного из мужчин показалось знакомым, вот этого, второго справа. Вы представляете, Семен Игнатьевич, он целый день не находил себе места, пытаясь вспомнить, где видел этого человека. Мне просто жаль смотреть было, как бедняга мучился. Помните, у Чехова, в «Лошадиной фамилии»? Вот и у нас нечто похожее было. И все-таки вспомнил! «Родственник» Курбанова оказался похож на отставного турецкого генерала Осман-пашу. Мы с Горцелидзе собрали все турецкие журналы и газеты, какие только нашлись в Батуми, и стали их листать. И что вы думаете? Через час наткнулись на фото Осман-паши. Вот посмотрите, — Гаранин протянул Орлову раскрытый журнал. — Кстати, любопытный момент. Этот Осман-паша с пеной у рта ратует за вступление Турции в войну на стороне Германии.
— Действительно, этот тип на курбановской фотографии и Осман-паша — одно и то же лицо. Но почему его вырядили как бедного горожанина?
Майор промолчал. Он и сам давно уже думал над этим, но ответа не находил.
Начальник отдела отложил фотографию и взял лежавший на столе пистолет.
— Тоже изъят у Курбанова?
— Да, экспериментальный, стреляет бесшумно.
— Вы полагаете, что он диверсант-террорист?
— Едва ли. Зачем ему в таком случае фотография генерала Осман-паши? Да и чем мог бы Курбанов совершить диверсию? Если бы у него была взрывчатка, Вилли заметил бы. Теракт? Тоже маловероятно… У меня, Семен Игнатьевич, есть другое предположение. Помните сообщение Вилли о том, что при вылете Курбанова Штендер назвал Баку и Москву, после чего сказал: «И обратно, не задерживайтесь»? Прибавьте к этому фотографию Осман-паши и пистолет. Картина становится более похожей на какую-то провокацию.
— Вызывайте арестованного. Послушаем, что он сам расскажет.
Гаранин поднял трубку телефона и набрал номер.
Конвоир ввел высокого человека в гимнастерке со споротыми петлицами. За несколько дней Курбаноз заметно осунулся, смуглая кожа приобрела землистый оттенок.
— Садитесь, — сказал Орлов, всматриваясь в его лицо.
Арестованный осторожно сел на краешек стула.
— Назовите вашу настоящую фамилию и расскажите о себе.
— Я понимаю, что по законам военного времени меня не помилуют. Улик хватает. Бегство из Баку, оружие, — начал он с надрывом, — поддельные документы. Я себе жизнь выторговывать не собираюсь…
Внезапно Курбанов схватился за сердце. Лицо его побледнело.
— Вам плохо? — вскочил с места Гаранин и успел поддержать готового упасть Курбанова.
— Воды, — еле слышно прошептал тот.
Вставший из-за стола Орлов подал ему воды
— Я слишком много пережил за последние дни, — словно оправдываясь за свою слабость, с запинкой произнес Курбанов.
Полковник вызвал конвоиров.
— Заберите арестованного. Немедленно врача.
Через несколько дней Курбанова снова привели на допрос.
— По национальности я — азербайджанец, родился в Баку, но рос в Турции. Отец эмигрировал туда вместе с муссаватистами. Да, простите, в прошлый раз я так и не назвал своего настоящего имени. На самом деле моя фамилия Мирзоев. К сожалению, доказать этого не смогу. Родственников ни здесь, ни там, в Турции, у меня нет.
Мирзоев умолк, глядя отсутствующим взглядом куда-то в угол кабинета. Гаранин не торопил его, понимая, как нелегко дается человеку, пусть даже сделавшему выбор и теперь готовому нести суровое наказание за прошлое, эта исповедь.
— Да, — вздрогнул Мирзоев, — простите, вспомнился отец. Как он тосковал перед смертью, что приходится умирать на турецкой земле. Вы даже себе не можете представить, что такое оказаться в одиночестве…
— Но ведь у отца были друзья, — мягко напомнил Гаранин.
Он специально не стал задавать обычных в подобных случаях вопросов, правильно рассчитав: агент, явившийся с повинной, надеется, что встретит не только кару — к ней он готов, — но и человеческое понимание.
Словно прочитав его мысли, Мирзоев с горечью сказал:
— Не подумайте только, что я питаю какую-то надежду откровенностью сохранить себе жизнь. Я уже переступил грань между жизнью и смертью. Мне все равно, но, поверьте, я любил и люблю мою родину, которой не знал, — Азербайджан. Это, наверное, кажется смешным, когда такие слова говорит кадровый офицер абвера… Да, да, я действительно из абвера, но, честное слово, даже в Германии я мечтал о Баку. Может быть, я слишком рано стал циником. Мой отец умирал, а его друзья-муссаватисты хлопали перед моим носом дверью, когда я мчался к ним занять несколько несчастных лир на лекарство. Впрочем, вас эта семейная хроника не интересует.
В кабинете Гаранина, выходившем окном на теневую сторону, было прохладно, но на лбу допрашиваемого выступили капли пота.
Илья Ильич встал из-за стола, налил стакан воды и молча подал Мирзоеву. Тот в два судорожных глотка выпил его.
— Так вот, мои настоящие имя и фамилия — Шамиль Мирзоев, — для абверовца в этом повторении, видимо, был своеобразный якорь спасения, позволявший собраться с мыслями. — Сейчас не стану отнимать ваше время. Если вас интересует, потом могу рассказать, как, оказавшись волей судеб в Германии, не только выучил немецкий, но и полюбил немецкую культуру, немецкий народ. Позднее, когда к власти пришли наци, я, как и многие другие, искренне поверил, что Гитлер даст Германии счастливую жизнь.
— А за счет кого и чего, вы не задумывались?
— Нет. Все познается в сравнении. Мне казалось, что немцам при фюрере стало жить неплохо. А вот мой народ, азербайджанцы, да и русские, страдают и бедствуют… Я начал прозревать, когда, наконец, попал на родину. Сразу же бросилось в глаза, что россказни об угнетенном положении азербайджанского народа не стоят и выеденного яйца. Я слышал много всяких разговоров, и меня поразил, как вы говорите, патриотизм ваших людей. Возможно, это покажется странным, но именно у вас я впервые подумал, что немецкий народ, немецкая культура — одно, а наци — другое… Впрочем, вам это не интересно. Пишите, — Мирзоев выпрямился и жесткими, короткими фразами начал излагать свое задание. — Я должен познакомиться с Баку, затем с Москвой и нелегально вернуться в Турцию. Вы ведь сами понимаете, что убедительную легенду по одним фото и книгам не создашь. Особенно при моем задании. А я должен был точно знать, что такое сейчас и Баку, и Москва, даже какой цвет ворот в вашем учреждении, здесь, на Лубянке. Иначе могли быть накладки. Ведь Турция — нейтральная страна, и корреспонденты, которые будут присутствовать на процессе…