Тихий пост
Шрифт:
И как же он обрадовался, когда взяли его служить именно во флот. Иной службы он и не представлял. В большом областном городе на призывном пункте выдал себя ребятам за одессита. Наконец-то он мог играть любимую роль, не боясь быть разоблаченным. Он почему-то был уверен, что попадет воевать только на Черное море, только в Одессу. И вдруг угодил вот в эту дыру…
Со стороны моря донесся стук, приглушенный голос. Мишка прислушался. Нет, показалось. Хоть бы скорее Чупахин вернулся, снял с вахты. Чего в такой туман стоять! Ни черта не видно!
Костыря включил прожектор, поводил им справа налево, чтобы дать ориентир ребятам, но луч света увязал в тумане, размазывался мутным оранжевым пятном совсем рядом. Ну да ничего, и без прожектора не потеряешься в этом богом забытом крае. Иди себе бережком, в пост обязательно упрешься, мимо не проскочишь. Костыря снова замурлыкал любимую:
ВедьТем временем внизу, в кубрике, открылась дверь. Пенов, который все еще чинил штаны — в этот момент он как раз вставлял в ушко иголки намусоленный конец нитки, — оглянулся не сразу. Да и кому было войти, как не Чупахину или Курбатову с Лыткиным. Но дверь почему-то не закрывалась, и за спиной хранилось молчание. Слегка удивленный тишиною, всунув наконец нитку в иголку и улыбаясь удаче, Пенов повернулся. Первое, что увидел он, был автомат, пристально уставивший на него черный пустой зрачок. Пенов хотел сказать: «Брось, какие шутки!» — как подсознательно отметил, что автомат не русской марки, и, еще тая в уголках рта тепло непогасшей улыбки, поднял глаза выше и какое-то время бессмысленно-тупо глядел в лицо немцу.
Немец был с бородкой эспаньолкой, а таких Пенов не видел ни на плакатах, ни в кино. И сейчас он видел впервые не только немца с эспаньолкой, но и вообще немца, живого немца и в то же время будто бы и нереального, как во сне, ибо откуда же, черт побери, взяться тут немцу да еще с эспаньолкой! За первым немцем в проеме двери Пенов увидел второго. Что за наваждение! Спит он, что ли! Все это пока скользило мимо сознания, еще даже не родился страх, еще было любопытно, и мозг продолжал работать вхолостую, но какой-то внутренний голос уже подсказывал, что нет, это не сон, это явь. На миг мелькнула нелепая и в своей нелепости показавшаяся правдивой мысль, что его просто разыгрывают и сейчас за этим, с эспаньолкой, раздастся знакомый хохот — и войдут в дверь ребята. Но страшная догадка уже смяла сердце. И, так и не поднимаясь от рации, Пенов хрипло, чужим голосом, которого и сам не узнал, дико закричал:
— Не-е-мцы!!!
Его схватили двое. Пенов отчаянно сопротивлялся, царапался, выворачивался вьюном. Со страху он лишился голоса и только хрипло мычал. Наконец голос у него прорезался, и он пронзительно звонко крикнул:
— Мишка, не-е-емм… а-аа-ахх!!! — от удара в висок в голову хлынула тяжелая гулкая чернота…
Костыря в этот момент насвистывал «Чижик-пыжик, где ты был?». Сквозь собственный свист уловил какой-то шум внизу и, считая, что это вернулись с обхода ребята, открыл люк — и оцепенел: по трапу, хорошо освещенному из кубрика, поднимался немец. Он неправдоподобно, как призрак, увеличивался в размерах и, казалось, заполнял не только отверстие люка, но и вообще все пространство вокруг. Еще не совсем отдавая себе отчет в действиях, Мишка, как рысь, прыгнул к автомату, который висел на гвозде мачты, сорвал его и в упор выпустил длинную очередь. Немец, успевший почти вылезти на площадку, переломился надвое и застрял в отверстии. Мишка зачем-то пустил веером очередь вокруг себя в пустоту, как делал в детстве, когда отмахивался от ребят палкой. И тотчас на его автомат откликнулись снизу длинные пулевые вспышки. Щеки опахнул знойный металлический ветер. Со звоном, на миг заглушив стук автоматов, лопнул прожектор. Осколки брызнули Мишке в лицо, он испуганно зажмурился.
— Эй, матрос! — крикнули снизу на чистом русском языке, четко и от этого сухо и странно выговаривая слова. — Сдавайся! Бессмысленно сопротивляться!
Мишка пустил длинную очередь на голос. И эта очередь, и ощущение тяжести оружия в руках вдруг дали Мишке уверенность и понимание происходящего.
— Ха! — сгоряча отчаянно-весело закричал Мишка. — Сунься! Ха!
Автомат бился в руках, как пойманная большая рыба, выплескивая в туманный сумрак горячие струи. Очереди гулко отдавались в груди.
— Ты моряк, Мишка!.. — кричал Костыря засевшую в голове строчку из песни. — Эх, не видно вас! А то б я вас на тарелочке!..
И вдруг автомат в его руках смолк, горячая дрожь оружия умерла. Мишка остервенело давил на спусковой крючок, еще не понимая, что кончился диск. Так и не осознав этого, он увидел, как две светящиеся трассы вспороли туман, и протянулись к нему совершенно параллельно друг другу, и начали сходиться, суживая расстояние между собой, а он, Мишка, стоял как раз посредине. И он ясно понял, что это КОНЕЦ, что он не успеет уйти из-под удара, и, со всхлипом набрав полную грудь воздуха, оцепенело смотрел, как трассы все сходились, сходились, пока не превратились в одну раскаленную трубу, которая горячо и тупо ткнула ему в живот. Боли он не почувствовал, только стало нехорошо и тяжко, и тошнота подкатила к горлу. Он еще успел подумать, что эти трассы похожи на лучи прожекторов, потом удивился, что перестал слышать металлический клекот автоматов, и вдруг тысячью ламп снова вспыхнул прожектор, и Мишка опять удивился: откуда этот прожектор и кто его зажег, — а прожектор уже гас и с высоким, все затихающим и нежным звоном удалялся, гаснул, пока мелким цигарочным огоньком не потух вовсе…
Чупахин и Жохов были в километре от поста, когда услышали какие-то странные звуки, будто кто палкой провел по частоколу. Потом еще и еще. Ребята прислушались. Стреляют. Металлический стук автоматных очередей долетал то приглушенно и мягко, то отчетливо и ясно.
— Ну, задам я им! Патроны жгут! Опять этот пижон! — процедил сквозь зубы Чупахин, и Жохов понял, что Костыре несдобровать.
Извечное мужицкое сожаление о гибнущем добре — а патроны тоже ценность — заставило Чупахина прибавить шагу. Он понимал, что Костыря дает им звуковой ориентир. Но он же тратит НЗ! И что за дурак! Не соображает, что заблудиться, шагая по берегу, невозможно. Мимо поста не проскочишь. Патронов совсем нет, а он бьет в белый свет как в копеечку! Нет, придется доложить командованию. Хватит с ним возиться!
Чупахин прислушался. Стрельба прекратилась.
Старшина не любил Костырю за болтливый и строптивый характер. Насмешник, пустослов и сачок вдобавок. Не то что Курбатов или Лыткин. Эти образованные. Курбатов все про звезды рассказывает, какую как звать и где находится. Чупахин, признаться, побаивается этих двух друзей, вернее сказать, смущается за свою серость перед ними. Лыткин и Курбатов — шутка сказать! — по девять классов закончили, да еще уйму книг прочли, а он кое-как четыре класса осилил и пошел коням хвосты чесать. По правде сказать, не больно и охоч он был до книжек, а теперь вот жалеет. Лыткин вон как начнет про трех мушкетеров шпарить — уши развесишь, или как на луну из пушки летали, или про подводную лодку, про капитана Немо… А может, подводная лодка стукнула транспорт? Да нет, откуда ей здесь появиться! Наши не пропустят. Если только севернее взяла, но там льды. А так бы ее засекли. Отчего все же он потонул? На мину наскочил? Вот это может быть. Мину, ее черт-те куда может затащить. Вот и напоролись. В тумане-то не видно. А может, разбомбили? Непохоже. Сюда самолету не долететь. Или собьют, или бензину не хватит. Скорее всего, на мину напоролись.
Густой молочный туман оседал на лице капельками влаги. С моря тянуло холодом.
Жохов тоже думал, но совсем о другом. Они уже переговорили с Чупахиным о транспорте, предположили причины гибели, тщательно обследовали берег, но никаких признаков кораблекрушения не обнаружили.
Жохов почему-то не верил, что корабль погиб, почему-то думал, что радиограмма — ошибка. И сейчас думал о том, что надо будет отправить письма с кораблем, который придет. Он писал домой каждую неделю всю зиму и складывал письма в стопку. С поверяющим офицером он тогда отправил все, но после этого опять накопилось порядочно, и теперь он ждал весенней оказии, чтобы снова переслать. Писал в основном ей, официантке из заводской столовой. И она ему писала. Ждет. Он раз из-за нее подрался. Четверых парней разметал. Заступился, когда они к ней приставать начали. С тех пор знал свою силу, и его на рабочей окраине, за прудом, тоже все знали. Грозились убить, порезать ножом те четверо. Но не посмели. И ходил Жохов в заводской клуб, чтобы после танцев провожать Люсю домой. Все танцуют, а он стенку плечом подпирает. Люся ему выговаривала: над ней смеются, что он такой увалень. Порою плакала и стучала ему в грудь маленьким крепким кулачком. «И чего ты все молчишь!» — «А чего говорить?» — «Ну скажи хоть, что любишь». — «Сама знаешь, чего говорить». — «Господи, ну какие-нибудь красивые слова, стихи почитай, луна вон светит. У Клавки с раздаточной лейтенант все время стихи про любовь читает, слова такие говорит, что сердце заходится». — «Вот получит он танки и уедет — только и видела она его. Зайдется тогда сердце».
Мысленно Жохов видел Урал, Нижний Тагил, где прожил всю свою короткую жизнь, мартеновский цех, в котором успел поработать подручным сталевара, и отцовский домик на берегу Демидовского пруда. На том пруду Жохов провел детство: купался, тонул, ловил рыбу, назначал свидания. На войну его взяли в прошлом году, и попал он сюда, на этот тихий пост. Тундру переносил плохо, тосковал по дому сильно, но вида не подавал и все думал, что нервы у него железные и ему наплевать, где служить…
— Интересно, нашли что-нибудь Курбатов с Лыткиным? — прервал мысли Жохова Чупахин, когда они подходили к посту. — Такой туман!