Тихий пост
Шрифт:
— Вот бы нарисовать, — мечтательно вздохнул Лыткин, во все глаза глядя на это чудо природы.
— Нарисуй, — предложил Чупахин. — Ты же художник.
— Красок таких нет, — задумчиво и сожалеюще ответил Генка. — Никогда не подобрать таких красок.
Долго еще стояли матросы, стояли, пока не погасло северное сияние. И тогда почувствовали, что закоченели.
— Так не заметишь и дуба дашь, — лязгнул зубами Костыря. — Опомнишься, а ты уже в деревянном бушлате и свечка в руках.
Гурьбой ввалились в теплое помещение.
— Пользы нету от твоих рисунков, — сказал
— Как нету? — не понял Генка и даже перестал намыливать руки.
— А так, — убежденно ответил старшина, с наслаждением фыркая под умывальником. — Сам же говоришь — северное сияние не нарисовать, красок таких нету.
— Ну точно не передашь, конечно, — согласился Генка, — а настроение передать можно.
— Ничего не получится. Можешь ты вот, к примеру, лес нарисовать? Ну стволы там нарисуешь. Это и ребятишки смогут, у меня вон братишки тоже малюют. А вот шум в вершинах сможешь нарисовать или птичье пение? А-а, вот то-то! — победно посмотрел Чупахин, хотя Генка не возражал. — А без птиц какой лес! Или вот степь. Перепелки: «Пить-попить! Пить-попить!» Днем. А вечером: «Спать пора, спать пора!» А без перепелок какая степь! Как цветы пахнут, как пчела жужжит, суслик свистит — это ты нарисуешь? Голоса их?
— Голоса, конечно, не передашь, а шум ветра передать можно.
— Это как же? Патефон сзади поставишь?
— Нет, без патефона. Вот есть такая картина художника Рылова, «Зеленый шум» называется. На ней березы под ветром нарисованы, и шум слышно.
— Ну это ты врешь, — усмехнулся Чупахин и стал с удовольствием окатывать ледяной водой из рукомойника свою бурую и жилистую шею.
— Нет, не вру.
— Значит, за картиной воздуходувка стоит.
— Нет, не стоит. Смотришь — и слышишь шум. Представить надо.
— Представить — это не то, — стоял на своем старшина. — Представить я все могу, даже что Костыря сутки слова не скажет. А вот ты нарисуй. Перепелка говорит: «Пить-попить». Или вечером сидишь у озера и слушаешь, как в камышах утка с выводком шепчется: «Шш-ш-ши, ххр-ш-и!» Это она знак подает. Сидите, мол, тихо. А они тоненько так ей: «Пи-пи-ипь, пи-пи-ипь». Сидим, мол, сидим. Или рыба играет. По воде хвостом «чмок!» — и круги! Увесисто так «чмок!». И опять тихо. Ворона каркнет — и тишина. Век бы так сидел и слушал. Вот нарисуй попробуй. Нет, не нарисовать, — убежденно заключил старшина и начал крепко растираться полотенцем. — Вот портрет какой — это верно, это можно нарисовать. У нас завклубом был до войны. Здорово рисовал. По клеткам с фотокарточки. Умрет кто — ему несут фото. Он раз-раз — и готово! Как живой покойник сидит. Ты умеешь портреты?
— Я природу больше, — ответил Генка.
— Большие деньги загребал.
— Кто? — не понял Генка.
— Ну кто. Завклубом. Несколько деревень обслуживал. А долго ли, раз-раз! — и портрет. Легкая работа, только руку набить надо. Озолотиться можно, если участковый или фининспектор не застукает. Так ты не умеешь портреты?
— Не пробовал.
— А ты спробуй. Меня вот нарисуй, — предложил Чупахин.
— Давай, — неожиданно согласился Лыткин.
— Идет, — обрадовался Чупахин. — Только я в парадное оденусь.
— Да не сейчас, потом когда-нибудь, — видя такую поспешность, сказал Генка.
— Почему потом? Вот вечером будет личное время и рисуй.
— Нет. Мне надо приглядеться к тебе, характер понять…
— Чего тебе мой характер! — удивился Чупахин. — Ты лицо рисуй — и все. Чтоб похож был.
— Нет, так нельзя.
— Почему нельзя? К фотографу вон приходишь, он не спрашивает, какой у тебя характер. Чик! — и готово!
— Там готово, а тут нет.
— Не хочешь — так и скажи. Характер ему надо, — ухмыльнулся Чупахин. — Будто ты меня не знаешь! Полгода вместе служим… Завтракать! — приказал старшина и пошел, недовольный, к столу.
В тот день по камбузу дежурил сам старшина. Кок он был отличный и в свое дежурство кормил ребят на славу. Костыря даже предлагал сделать Чупахина постоянным коком, а старшиною назначить Жохова, «великого немого». Двойная выгода была бы: во-первых, каждый день кормились бы вкусно и, во-вторых, не было бы слышно команд.
На этот раз Чупахин сварил на завтрак великолепную рисовую кашу. Костыря уплел тарелку и, попросив добавки, вдруг заявил:
— Если хочешь знать, тебя вообще рисовать нельзя.
— Это почему? — удивился Чупахин и даже перестал накладывать кашу в тарелку Костыри.
— Почему! А бородавка вон на носу. С бородавкой что за портрет!
— Без бородавки можно, — буркнул Чупахин.
Эта проклятая бородавка, прижившаяся на правой ноздре старшины, причиняла ему много неприятностей. Она все время была предметом матросских насмешек и подначек.
— А давай я ее сведу, — неожиданно предложил Костыря.
— Как? — покосился на него Чупахин.
— Раз плюнуть. Накладывай кашу-то, накладывай. Хорош, лишнего мне не надо. Ниткой суровой перетянуть — и все.
— Ври, — не поверил такому легкому избавлению старшина, но по голосу было слышно, что он колеблется.
— Забожусь, — постучал себя в грудь Костыря, поняв, что поймал старшину на удочку.
Все знали, что Чупахин тайно страдал от такого недостатка, вернее, излишества на носу, и теперь замерли, ожидая, какое еще коленце выкинет Костыря.
— Только нитка должна быть черной, а не белой, — на ходу придумывал Костыря. — С белой не получится. — И, секунду помыслив, добавил: — Правда, ее нужно вокруг поста в зубах пронести. Три раза. Тогда получится.
— Я тебе пронесу! — пригрозил старшина и стал наливаться бурой краской.
— Как хочешь, — нарочито равнодушно пожал плечами Костыря и полез из-за стола. — Хотел доброе дело сделать, красоту навести. Спасибо за угощение. А что будет на обед?
Чупахин не ответил. Ребята молчали, наблюдая, чем все кончится: перехитрит Костыря старшину или нет. Чупахин не знал, что делать. Он не доверял Костыре, зная, что Мишка способен на любой подвох, его хлебом не корми, только дай над кем-нибудь посмеяться. И в то же время вкралась мысль, а вдруг и в самом деле можно освободиться от этой проклятой бородавки, из-за которой обходили его девки в деревне.