Тихий пост
Шрифт:
И снова остались матросы одни, связанные с внешним миром только тоненьким и ненадежным нервом радиоволны. И опять началась тихая жизнь и скучная служба, но все же было веселее: солнце взошло и будет теперь с каждым днем все дольше задерживаться на небосводе и еще потому, что все послали с офицером рапорты командованию с просьбой отправить их на фронт. Офицер хотя и покачал головой, но рапорты взял.
Глядишь, и вправду сменят их летом, может, и повезет еще — попадут на фронт. Была и еще радость — все получили письма из дому. По нескольку штук. И свои отправили с офицером. Виктор в который раз перечитывал письмо от Веры, одноклассницы.
Виктор вспомнил, как ходили они вчетвером: Вера, Ира, Генка и он — в степь. Они тогда сдали экзамены за седьмой класс и утречком, ясным погожим воскресеньем отправились в степь за цветами. Генка тогда декламировал «Русь» Никитина:
Под большим шатром голубых небес…
Шли они высоким и обрывистым берегом быстрой и холодной Бии, видели синие Алтайские горы на горизонте и залитую солнцем зеленую степь, степь без конца и края.
Было очень весело, они смеялись до слез: то Генка потерял рубашку, которую снял, чтобы загорать на ходу, то Вера не перепрыгнула ручей и шлепнулась прямо в воду, то сам Виктор ожегся о крапиву.
Генка и Виктор немножко фасонили перед девчонками, а те переглядывались, хихикали. Они нарвали тогда жарков и накопали саранок. В город вернулись, когда уже стемнело. Расстались с девчонками на окраине, чтобы — не дай бог! — не натолкнуться на кого-нибудь из класса.
Виктор зашел к Генке за книгой. Когда вошли в дом, увидели Генкиного отца, сидящего со строгим белым лицом перед чистым листом бумаги, и заплаканную Генкину мать. «Явились», — сказал Евгений Павлович. Они ушли не спросясь и побаивались, что им попадет. «Явились», — тихо ответил Генка, а Виктор на всякий случай промолчал. У него к Евгению Павловичу было двойственное отношение. Он боялся его как директора школы, в которой они учились, и любил его как Генкиного отца. Евгений Павлович вздохнул и сурово сказал: «Война началась». — «Какая война?» — спросил Генка. Виктор тоже не сразу понял, о чем говорит директор. «Тяжелая и жестокая, — ответил Евгений Павлович. — Германия напала на нас». Он снял очки с толстыми стеклами и, подслеповато щурясь, потер переносицу. «Сегодня утром, в четыре часа. Бомбили Минск, Киев…»
Друзья стояли ошеломленные. Значит, целый день, пока они собирали цветы и веселились, уже сражались пограничники, уже были воздушные бои — уже шла война! А они и не подозревали!..
«Ничего! — заявил Генка. — Мы им быстро накостыляем!» Евгений Павлович надел очки и внимательно, будто впервые видел, посмотрел на Генку и сказал: «Не надо строить иллюзий, шапками нам их не закидать. Враг очень сильный». Евгений Павлович был историк и знал, что войны за неделю не кончаются. «С завтрашнего дня на работу, — объявил он. — Сбор в школе». Он снова потер переносицу и застенчиво сказал: «А я вот заявление пишу в военкомат». — «Не возьмут тебя, — впервые за все время подала голос Генкина мать. — Зрение у тебя…» — «Посмотрим», — недовольно ответил Евгений Павлович.
Со второго дня войны друзья начали работать. Они разгружали вагоны с углем в гортопе и грузили вагоны ящиками и бочками на торговой базе, косили и скирдовали сено и убирали урожай в пригородном колхозе.
Так прошло два года. Зимой учились, летом работали. И вот сейчас Вера пишет, что ходят они после занятий расчищать улицы от сугробов и помогают в госпитале. Еще пишет, что Евгения Павловича так и не призывают из-за слабого зрения и что теперь он заведующий гороно, а директором вместо него математичка Софья Захаровна, которая ставила Виктору двойки.
Было приятно в десятый раз перечитывать письмо и вдруг обнаруживать в нем что-то новое, до этого пропущенное, и объявлять об этом Генке. А Генка, в свою очередь, тоже перечитывал письма от Иры и, улыбаясь, рассказывал, о чем она писала.
Ясным мартовским полднем Чупахин и Жохов шли на лыжах берегом, осматривая свой сектор наблюдения. Такие осмотры были каждый день на восток и на запад от поста. Лыжи шуршали по насту, было легко и весело на душе от такого солнечного и по-весеннему радостного дня.
— Гляди, — зашептал вдруг Жохов, показывая палкой на один из торосов в ледовом припае.
Чупахин увидел большую темно-серую нерпу и ее маленького детеныша, беленького и пухленького. Они лежали возле полыньи. Мать кормила детеныша. Он жадно припал к вымени и нежно похрюкивал, очень похоже на поросенка. Но потом Чупахин понял, что похрюкивает как раз мать, а не детеныш. Беленький, пушистый и очень милый детеныш слабо всхлипывал и захлебывался молоком. Казалось, он обиделся на мать, что она была где-то в море и забыла про него, и он так долго был один. Мать же, оправдываясь, успокаивала детеныша.
Парни замерли и с улыбкой наблюдали за этой сценой. Жохов сделал неосторожное движение, снег хрустнул, и нерпа, тревожно глянув на людей большими черными глазами, мгновенно исчезла в полынье. Детеныш тоже очень проворно скрылся в снежной норе. Все произошло так быстро, что матросы переглянулись, пораженные проворством зверей, казалось бы очень неуклюжих.
Чупахин и Жохов подошли к норе. Она была сделана в сугробе рядом с полыньей, где исчезла нерпа-мать. Заглянули в нору. Зверек лежал, закрыв глаза со страху. Забавная мордочка выражала покорность и мольбу о помиловании.
— Давай посмотрим, — предложил Чупахин.
— Давай, — согласился Жохов и запустил руку в нору. Вытянул довольно тяжелого зверька. Зверек извивался, жалобно пищал, очень похоже на «ма-ма, ма-ма!».
В полынье с шумом вынырнула нерпа, огромные глаза ее уставились на людей с тревожным ожиданием. Она издала хриплый звук, и по атласной, блестящей шкуре горла прошла волна. И столько было мольбы в ее огромных мерцающих глазах, в ее тревожном звуке, что у парней дрогнули сердца.
— Ну ладно, ладно, — оправдываясь, сказал Жохов и торопливо начал засовывать детеныша обратно в нору. — Уж и посмотреть нельзя.
— Ничего не сделали, — успокаивал нерпу и Чупахин. — Поглядели, и все.
Нерпа то исчезала под водой, то с шумом выныривала, и огромные черные, с фиолетовым отливом глаза ее с печалью и страхом смотрели на людей.
Матросы отошли от норы и спрятались за торосом. Увидели, как нерпа вылезла на лед и кинулась к норе. Детеныш показался из своего убежища и, жалобно всхлипывая, стал жаловаться матери, что вот бросила она его одного, а тут приходили какие-то страшные звери на двух ногах. Мать быстро обнюхала детеныша, осмотрела и, найдя все в порядке, успокоилась, стала кормить его молоком, ласково и утешающе похрюкивая.