Тихое течение

Горецкий Максим Иванович

ЯРМАРОЧНЫЕ СОБЛАЗНЫ

I

В тени, под навесом, возле дровяника еще не рас­таял холодок июльского утра. Но вверху, у самого конька над сенным сараем, уже струит живое серебро нагретый воздух, обещая жаркий день желающим побывать на яр­марке в Лугвеневе. Серебро дрожит в воздухе, трепещет, постепенно исчезая из поля зрения, и вот его уже нет... вокруг синее небо, огромное, теплое, голубое — будто цве­тение льна.

У стены под хатой, на самом солнцепеке, поближе к праздничному блинному запаху, который так приятно щекочет нос из открытых настежь дверей, развалилась кудлатая Куцая. Припекает довольно сильно. Назойливые мухи липнут к собаке, как осы, норовя облепить изъеден­ное язвами ухо. Солнышко разморило лентяйку, и она прямо-таки через силу шевелит лохматым, что колтун,

хвостом, и только когда становится совсем невтерпеж, прячет рас­царапанное до крови ухо в лапу. С терпеливым невмеша­тельством во все обычные и необычные людские дела, ослепленная сиянием выставленных на крыльцо Петроковых сапог, Куцая жмурит глаза: довел сапоги Хомка до такого блеска, что в них можно смотреться, как в зеркало.

Неспроста старался Хомка: сегодня он идет с хозяйским сыном на ярмарку. Пора, давно пора побывать на ней Хомке! Он теперь ходит с косой плечом к плечу с Петроком, взрослым парнем стал. Правда, Петрок, сын хозяина, уже второй год ищет-выбирает невесту, все по сватам ездит. Чуть какой праздник — он на гулянках, на ярмарке. И в Смоленск ездил, и в Могилеве два раза был, Оршу — ту и считать нечего! Петрок хвастался, что в Смоленске ехал на трамвае. Он уж и на пароходе плавал, когда ходил с парнями и девчатами в Белыничский монастырь. Хомка же, который ни в чем ему не уступает в работе, нигде дальше Лугвенева и станции не бывал и, пожалуй, вовсе не видел света.

Молодчина Петрок! Не будь его, Хомка и сегодня отправился бы пасти лошадей, вот ведь как. За несколько дней до ярмарки Петроку вдруг пришло в голову, пообещал, убарил себя кулаком в грудь — он не он, если не сводит Хомку хоть раз на ярмарку. Брат ты мой, ты же совсем парень! Девки глаза на тебя пялят, к пушку на верхней губе приглядываются, пусть он пока что под кругленьким, мальчишеским носом, а все же пушок. Когда взрослых ребят рядом нет, девчата к нему льнут, заигрывают, пере­смеиваются. А он — будто и не парень: отец забирает себе все, что Хомка ни заработает, ни одной пары сапог ему еще не сшил, ни разу обновы не справил сыну... Петрок обещал дать Хомке на ярмарку свои старые сапоги, а чер­ные штаны и соломенную шляпу выпросить у отца. Шляпу хозяин не пожалел: старая, грязная, дырявая; много лет тому назад она досталась ему за какие-то заслуги от дьячка, теперь уже покойника. А с портками вышла заминка. Петрок охотно дал бы свои, да они оказались велики Хомке, потонул он в них. А хозяин уперся: не даст свои новые штаны — и все тут. Зло взяло старика. Чего Юрка не спра­вит сыну черные штаны,— не первый год ходит сын по чужим людям, зарабатывает. Вполне мог бы справить, хотя бы из чертовой кожи... Спорил-спорил Петрок со стариком, Хомке стало обидно, и он незаметно высколь­знул за порог. Хозяин пошел следом за ним на сеновал и тут вдруг увидел, что Хомка горько плачет, забившись в уголок. Незлобивая натура не позволяла, видите ли, Хомке, воспитанному в уважении к обычаям старины, вы­казывать обиду на отца при чужих людях, вот он и спрятался на сеновале, терзал там себе сердце. Тронутый этим поступком батрака, старик расчувствовался и пообе­щал Хомке штаны, но чтобы тот был осторожен, не порвал бы их, не измазал дегтем, не валялся бы в траве. «Смотри, Хомочка, «смотри, береги их, ведь они совсем новые!» — наставлял его старик, вручая штаны.

Считайте, на ярмарках Хомка никогда до сих пор не был. Хозяйские дети уйдут, а он, батрак, остается пасти лошадей. Смутно-смутно сохранилось в памяти, как его, больного, возили в лугвеневскую больницу. День выдался базарный. До самого темна пролежал он в телеге, среди голого леса поднятых и подвязанных оглобель и несметного множества лошадей и коров, толпы народа. Он видел цы­ган, черных, горластых, нетерпеливых. Они скупали у мужи­ков лошадей и азартно били по рукам. У Хомки болела голова, его все время мутило, он даже не притронулся к покрытой глазурью лошадке с зелеными и желтенькими полосками, которую ему купила мать... Неожиданно поте­ряли всякую привлекательность и другие гостинцы — большая конфета в золоченой обертке с бахромой, связка желтых бубликов и кухон с наколотыми дырочками, липкий от сладкой поливки... Подходила к телеге худая, лупогла­зая Малка, Лейзерова жена, того самого Лейзера, что когда-то имел свою кузницу в Городце, а потом в Асмолове. Теперь они перебрались в Лугвенево. Мать долго разго­варивала с Малкой, обе поведали друг другу, по бабьей привычке, все свои невзгоды и горести, вздыхали, сетовали, шутили, смеялись над собой. Если кому-то доводилось видеть, как смеются тяжелобольные или танцуют чахоточ­ные, так этот смех был то же самое или нечто весьма похожее. Малка гладила Хомку шершавой рукой по голове, и, хотя это было неприятно, он прощал ей. А она, видимо, запамятовав, называла его почему-то не Хомочкой, а Хведоской и все спрашивала, не забыл ли он Ицика и Ханночку — ее детей, с которыми он играл в Асмолове и

не задирался, как другие дети, а очень дружил, особенно с Ханночкой; помнит ли он, как однажды упал с ней в глу­бокую яму с водой,— все тогда перепугались, думали, захлебнутся дети в яме... Хомка что-то припоминал, но кивнул ей нехотя, не имея желания говорить, и удивлялся, откуда у матери и Малки берется столько всего, что даже не закрывают рта. Ну, поговорили немного — и хватит, так нет же, говорят, говорят... Малка нежно гладила его, словно своего Ицика, и горестно рассказывала, что беднень­кий Ицик тяжело болел скарлатиной и умер у нее на руках, на глазах у самого доктора, господина Квятковского. И уже спокойней, веселее рассказывала, что ее умную — ух какую умную! — Ханночку взяла к себе в Смоленск богатая ба­бушка и учит ее там теперь в такой школе, где учатся только барышни, дочки состоятельных родителей.

Э, когда все это было! Теперь Хомка взрослый, он пойдет на ярмарку как полагается. Сапоги, шляпа, черные штаны, белая вышитая рубашка! А лошадей сегодня сто­рожить будет хозяин: что ж, теперь Хомка большой парень, почему бы хозяину не оказать ему такую любезность!

— А ну, побыстрей, Хомец! — зовет Петрок.— Побы­стрей, блины на столе!

Хомка и сам торопится, чтобы не опоздать. Уже не рано... Пчелы жужжат над стрехой по-дневному. Пулями дзинькают они через сенной сарай из сада в то заморье, что расцвело синими медовыми цветами. Воркуют на коньке крыши голуби, в подвешенной голубятне пищат птенцы, чирикают на заборе и на сеновале воробьи. По­годка выдалась!.. Фыркает, высунув язык, Куцая и устало, лениво виляет Хомке лохматым хвостом... Пахнет бли­нами... Хорошо будет на ярмарке...

— Послушай-ка, Хомка! — сказал по пути Петрок.— Вот, брат, какое дело. Гулять я сегодня буду с Авдулей — ты ее видел, из Городца. А городчанские парни — черт их знает, может, в драку полезут... Так ты будь настороже! Чуть что заметишь — дай мне знать, а сам зови асмо­ловцев.

— Ладно, позову,— согласился Хомка, но что-то тре­вожное, неприятное кольнуло краешком под ложечкой. Чего ради драться? Ведь ему так хорошо... Да и всем должно быть хорошо. Прячась от самого себя, он застен­чиво оглядывает себя: сапоги блестят, под соломенную шляпу задувает ветерок. И так он доволен всем, так ему радостно, так легко дышать в поле, лаская влюбленным взглядом пахаря ниву, что, ей-право, не хочется думать о драке. Лучше говорить всем самое-самое приятное, ласковое, делать всем то, что они сами хотят.

Кто узнает в нем батрака, сына горького пропойцы Юрки? Скажут: парень как парень. Может, и не такой красивый, а все же ничего, красивый. Вот и приоделся нынче! В Лугвеневе соберется много девчат, веселых и нарядных, и Хомка будет любоваться ими сколько захочет. А они будут с ним как с равным. И никто не подумает, никто не подумает о нем худо: гуляет парень на ярмарке — ну и гуляй!

— Знаешь что, Петрок? — вдруг спросил он, когда проходили мимо рощи.— Сниму-ка я тут сапоги... Ногам легче, Да и сапоги не будет стаптываться о корневища... а?

Петрок усмехнулся: уж больно заботится батрак о хо­зяйском добре!

— Как хочешь,— сказал он.

Пока Хомка разувался, их догнали другие асмоловские парни. Дальше пошли вместе — с шутками, пересмешками, шумливой и веселой, отчаянной ватагой.

II

Незаметно пришли в Лугвенево, встретили знако­мых, и еще находили их то тут, то там, и смотрели по сторонам с таким видом, будто завоевали это местечко или на худой конец, принесли ему великую радость своим появлением на ярмарке...

Хомке пришлось еще раз выслушать наказ хозяйского сына, как вести себя в случае войны с задиристыми городчанами, после чего только он наконец получил возможность отстать от него и пошел бродить один. Он знал, что Петрок сперва будет искать Авдулю — да пока еще найдет, потом походит с ней, погуляет, видно, станет угощать пивом, а война, если и начнется, так ведь не сразу же. Хомка остался один в этом человеческом муравейнике, и, непонятно почему, ему стало тоскливо... И деньги в кармане есть, можно купить ситро и жареных семечек, можно покататься верхом на деревянном коне на карусели под музыку. Однако он чувствовал себя совсем одиноким, робел, досадовал, что колеблется и не может решить: тратить ему деньги, которые дал Петрок, или не тратить? Другие парни плясали до изнеможения, а Хомка, который несколько раз порывался пригласить на полечку молоденькую, хорошенькую девушку из Городца, стоявшую рядом с ним, простенько, но мило одетую, молчаливую, но славную,— все не мог набраться духу. Когда большая толпа зевак вдруг подалась в сторону от рьяных танцоров, плясавших до одури и ничего не видевших вокруг себя, девушка невольно ухватилась за него, чтобы не упасть, и он, наш бедный застенчивый Хомочка, осоловел от радости, залепетал ей, сам не зная что, чувствуя лишь, как сильно затукало сердце.