Тихоокеанские румбы
Шрифт:
11. Принимая во внимание, что капитан парохода „Руслан“ тов. Клюев и старший механик тов. Меньшиков добросовестно выполняли ответственные задачи в трудных условиях полярного плавания, принимали активное участие в работах по спасению Краснознаменного ледокола „Малыгин“, назначить их семьям персональную пенсию в размере месячного основного оклада: 215 рублей семье Клюева и 200 рублей семье Меньшикова из средств местного бюджета и страхкассы.
12. Освободить в течение 1933–1934 годов семьи погибших от уплаты налогов и сборов.
13. Сохранить продовольственное и промтоварное снабжение на 1933–1934 годы в размерах, получаемых бывшей главой
Председатель крайисполкома Прядченко.
Секретарь крайисполкома Пузырев».
Напоминаю: это был всего лишь шестнадцатый год Советской власти.
Если бы мои скитания по архивам, музеям и адресам закончились неудачей, я все равно бы остался благодарен судьбе: она свела меня с Анной Григорьевной Николаевой, вдовой известного ледового капитана Николая Михайловича Николаева. Последние годы жизни Николай Михайлович преподавал в Ленинградском высшем инженерно-морском училище, готовил книгу о своих полярных странствиях. Ему было о ком и о чем рассказать. Замечу только, что отец его — Михаил Васильевич, тоже ледовый капитан, в 1920 году по решению Советского правительства возглавил знаменитую морскую экспедицию из Архангельска в Сибирь, в устье Оби и Енисея, за хлебом. Это спасло тогда северный край от голода. А сам Николай Михайлович в 1934 году впервые в истории полярного мореплавания провел Северным морским путем ледорез «Литке» из Владивостока в Мурманск за одну навигацию.
Анна Григорьевна печатала рукописи мужа, помогала редактировать. И вдруг Николая Михайловича не стало — инфаркт. В издательстве ей предложили: «Заканчивайте. У вас документы, личные впечатления…»
Так в 1963 году вышла книга «Сильнее льдов». Но Анна Григорьевна, несмотря на свои семьдесят с лишним лет, и по сей день продолжает исследовать историю Арктики, печатает статьи о полярниках.
…Вопросы так и сыплются. Будто это ко мне пришли брать интервью. «А вам нравится, как вы пишете? Иной раз перечитаешь свое — эх, не то, совсем не то и не так». «Вы с Дальнего Востока? Ну тогда, можно сказать, земляки. Мы с Николаем Михайловичем долго жили во Владивостоке. Давно оттуда?». Неожиданно: «В блокаду вон на том углу снаряд ухнул, так я в этой комнате целый ворох осколков насобирала. Берегу, внукам показываю — пусть знают». И дальше: «А что вы задумали? Рассказать о „Руслане“? Очень интересно. А я, между прочим, переписываюсь с Герасимом Васильевичем Точиловым».
Последнее — как гром. Может, Анна Григорьевна оговорилась? Нет, нет, все так. Полистала записную книжку: «Вот его архангельский адрес… Замечательный он, скажу я вам, человек».
Значит, жив Герасим Васильевич! И бодр духом. Это я сразу уловил, прочитав одно из его писем Анне Григорьевне. Поначалу он просит прощения за поздний ответ: схватил радикулит да так крепко — не мог повернуться. И тут же наказывает: «А вам болеть нельзя, не болейте, крепитесь. У Амундсена была поговорка: „Простудиться можно, а болеть нельзя“. Держитесь, пожалуйста».
Это он поддерживал бодрость в прихворнувшей было Анне Григорьевне, а сам…
В другом письме Герасим Васильевич просит: «Вы, пожалуйста, давайте мне поручения, кого найти или кому что передать, о ком что рассказать. С большим удовольствием сделаю, если смогу». И это просит человек, который давно разменял восьмой десяток и у которого вместо ног — протезы. Он остался верным себе, потомственный помор, мой дорогой руслановец!
Однажды Точилов поведал Анне Григорьевне о возвращении в Архангельск из Тромсе. Я приведу эту часть его письма, где опять-таки проглядывает дельный характер:
«Еще хочу вам написать про встречу с женой. На норвежском транспорте „Гудвик“ привезли нас с Михаилом Поповым домой. Пароход ошвартовался у лесозавода № 23. Ко мне в каюту заглянул капитан и говорит: „Видимо, ваша жена с ребенком приехала встречать“. Я, можно сказать, испугался. Думаю: плохо с ней будет, когда увидит безногого мужа. Ведь я писал из Тромсе — все в порядке, еще поплаваем. Не хотел расстраивать раньше времени.
И вот меня, прекрасно одетого моряка, выносят по трапу на руках… Ну, думаю, все. Ан, нет. Посадили нас на катер, дочь рядом, Дина, трех с половиной лет. Она и говорит: „Мама, ты не плачь — папа-то жив, а ноги вырастут…“ Тут и у меня слезы — не сдержался».
Итак, лечу в Архангельск. Листаю записи в блокноте, книжку Александра Садовского «Поединок в Айс-фиорде», вспоминаю разговор с Анной Григорьевной. Перед глазами — четкая картина трагедии.
«Руслан» тонул. В первую шлюпку сели Шура Шебунина, Дмитрий Антуфьев, Валентин Волынкин, Николай Спиридонов, Александр Ларионов, Григорий Сальников, Андрей Иванов, Трофим Иванов и кок Ярошенко.
Примечательная деталь — ее запомнили Попов и Бекусов: увидев, что Шура Шебунина прыгнула в шлюпку в одних туфельках, Точилов бросил ей валенки, которые сам собирался надеть. Скоро Герасим Васильевич снимет пальто и отдаст его Андрею Бекусову.
Некоторое время первая шлюпка держалась возле «Руслана». С тонувшего корабля хорошо видели, как Шура стояла на корме, вцепившись в плечо боцмана. Волынкин стоял посреди шлюпки, выделялась его длинная черная шинель военноморского образца, за которую штурман шутя называл радиста — «отставной офицер». Волынкин не выпускал из рук радиоприемника. Может быть, ему вспомнился в эту минуту знаменитый радист Баяджи, благодаря радиоприемнику которого удалось спасти часть экспедиции Нобиле, совершавшей на дирижабле трагический перелет Шпицберген — Северный полюс — Шпицберген? На «Руслане» заметили еще, как Волынкин сделал прощальный знак рукой, и дружески ответили ему тем же. Скоро шлюпка скрылась за могучими волнами, и с тех пор девять человек не подавали миру никаких вестей.
Вторую шлюпку с остальными моряками еле-еле удалось отгрести от «Руслана»: водоворот засасывал ее вместе с пароходом. Но едва она вырвалась, — накатил крутой вал, подмял шлюпку, накрыл людей, смыл хлеб и сухари.
— Ставлю шлюпку поветрию! — крикнул с носа Точилов.
— Ага, — крикнул капитан. — Т-таким образом мы п-пойдем к берегу, к-который (капитан посмотрел на тяжелый, стоявший на банке компас) д-должен быть в десяти-пятнадцати милях.
Капитан солгал… чтобы поддержать бодрость своих людей. В действительности, идя по ветру, удалялись от Шпицбергена. Но против ветра, достигавшего десятибалльной силы, шлюпка, естественно, бороться не могла.
Позже я узнаю, что капитан едва не погиб раньше своего парохода. Точилов помнит, как, выскочив из каюты, где отдыхал после вахты, он сразу не нашел Клюева. Оказалось, Василий Алексеевич, видя, что после нахлестов волн вода с палубы убывает слишком медленно, и полагая, что заело бортики, выбежал на корму. Грохот вала — Клюев еле удержался за ванты. «Ч-чуть не унесло», — как всегда, слегка заикаясь, усмехнулся капитан, стряхивая воду с промокшей бекеши. Понятно теперь, отчего в шлюпке Василий Алексеевич начал быстро коченеть: