Тимофей с Холопьей улицы. Ханский ярлык
Шрифт:
Кто бы мог сказать, глядя ныне на Москву, что при отце Ивана Даниловича сжег ее дотла подлый хан Деденя — шакал, породивший Щелкана?!
Нет, не сжечь Москвы огнем, не снести мечом — вечно будет стоять!
Иван Данилович серьезен и тих; его удлиненное, худощавое лицо задумчиво. Симеон — на голову выше отца — приподнял раздвоенный подбородок, вскинув голову, внимательно смотрел вдаль. Умные холодные глаза его отмечали оживленную суету у купецких амбаров, веселый торг возле пристани.
— Ты приметил, — спросил
Калита недавно был с сыновьями в Сарай-Берке, представлял их Узбеку.
Симеон вопросительно посмотрел на отца.
— Сынка его, Чанибека! Думаешь, пошто я ему обильные подарки слал? Он хоть и не старшой, а помяни мое слово: только отец издохнет — трон захватит, ни перед чем не попятится. Уже сейчас, как собака, хвостом виляет, а зубы скалит!
— Сила у нас теперь есть! — с гордостью произнес Симеон.
— Есть, да еще мала… Потому и в Орду езжу. И тебе после меня придется туда до поры до времени наведываться!.. — Князь, посмотрев на сына, требовательно сказал: — Без меня живите согласно, не затевайте пагубных раздоров! Кое-кто из князей уже понимать начал, что согласного стада волк не берет. Ты заставь у гроба моего всех младших братьев крест целовать, что будут жить одним сердцем, чтить отчее место, иметь единых врагов и друзей. Это мой твердый завет…
Внизу возник какой-то странный шум. Калита вгляделся, и лицо его осветилось радостью: везли соборный колокол, снятый у Святого Спаса в Твери.
— Послужи нам… — негромко сказал князь и, обернувшись к сыну, напомнил: — Ты, когда отроком был, мыслил: «Несправедлив отец к тверскому Александру». А он, честолюбец, знаешь что опять недавно надумал? Только разрешил Узбек ему в Тверь возвратиться, он, алча власти, с Литвой тайно стакнулся. У ханши в Орде поддержку купил… — Иван Данилович положил на грудь ладонь — ныло, покалывало сердце. Понизил голос. — Я на дороге письмо Александра к Гедимину перехватил, передал Узбеку. Отсекли наконец-то поганую тверскую голову!
— Давно пора… — процедил сквозь зубы Симеон. Глаза его стали походить на синевато-серые льдинки. — Пока жив был, только и жди междоусобиц.
— Сам себе смерть уготовил! — жестко сказал князь. — Узбек теперь мне верит больше, чем своим темникам… Сам видишь: верчу им, как умею… Даже сына Александра Тверского — Федора — казнили.
Но Симеон слушал сегодня отца невнимательно. Снова неотступно придвинулись, навалились мысли об убийстве Фетиньи, о страшных минутах, пережитых год назад в лесу…
Как ни оправдывал Симеон себя, что убил беглую, что она сама во всем виновата, что ему никакого дела нет до нее и даже зазорно думать о ней, — видения преследовали его. Тяжесть
Но тотчас перед Симеоном возникала другая картина: когда, отбежав в сторону, Фетинья прокричала ему: «Падаль!»
И гнев снова закипал в груди, и он говорил себе: «Хорошо, что прикончил гадину!»
Калита проницательно поглядел на сына и, словно угадав, о чем он думает, вдруг спросил:
— Неужто не могли осилить… тогда в лесу?
Симеон застигнутый врасплох, побледнел, нервно хрустнул пальцами, ответил, будто оправдываясь:
— Много их было… А сейчас, слышал, еще боле развелось. Как пожег Бориска владения Протасия, в лес с ним сотни три холопов ушло…
«Жаль, не удавил вовремя!» — подумал о Бориске Калита, а вслух сказал:
— Скоро татьбу прекращу… Пойди прими колокол…
Оставшись один, князь задумался. Глубокие складки пролегли у него меж бровей. «На Москве тишина и мир… А чего они стоят? Смерды бунтуют. Зятюшка Василий Ярославский лживит, извет готовил, поехал в Орду обелять перед ханом Александра Тверского. Жаль, что не перехватил я Василия в пути, напрасно расставил на дорогах полтыщи воинов своих. АН не удалось и ему обезвинить дружка, — письмо-то мое сильнее оказалось… И в Ростове не гладко, хоть и выдал Федосью за Константина Ростовского. Константин на сторону глядит. Послал к нему Шибеева для порядка, да этот перестарался — на ростовской площади подвесил вверх ногами воеводу Аверкия, палками бил. Оно-то и надобно — за неповиновение, да не след так глумливо, к чему без нужды гусей дразнить».
Он стал спускаться со стены.
«Великий Новгород с литовским Гедимином заигрывает. Здесь бдение надобно и тонкость: посла их, Варфоломея, приласкаю, владыку новгородского и посадника с почестями приму, пошлю к ним миротворцем сынка Андрейку — пора привыкать мальцу. А сам в то время силы соберу… Двинские земли приручу… Новгородцев еще прижму! Вскоре можно будет и дань от них поболе требовать. Теперь, когда Узбек, мне поверив, казнил Александра, у меня за спиной еще большая сила. Руками Узбека могу недругов душить».
Он нахмурился: «Тишина и мир… Не легко они достаются. Потомки скажут: лукав! Иль поймут: мирник я, хитроумством, осторожностью предохранял от лишнего кровопролития. Русь хочет покоя… Неужто не увидят: за все время, что княжу, не было ни единого татарского набега на Русь. Смоги так провести ладью чрез пороги!.. Сумой путь прокладывать. Отец в наследство четыре града оставил, я — не менее ста сел и градов. Терпеливость иного ратного подвига стоит. Порой легче ринуться в битву, чем дальней обходной тропой карабкаться… "