Тинтин и тайна литературы

Маккарти Том

Встреча повторяется для Хэддока – буквально – спустя пять томов, когда Кастафиоре появляется в «Деле Лакмуса». Место действия – опять театр. Хэддок, Тинтин и Снежок слушают пение Кастафиоре (на сей раз Снежку заткнули пасть, как когда-то Тинтину в Клоу). Герои вновь забредают за кулисы, и там Хэддока, собственно, впервые представляют Кастафиоре. А точнее, он сам представляется, когда она спрашивает, «как зовут этого рыбака». «Э-э-э.. Ходдок.. э-э-э… Хаддак… Простите, Хэддок», – отвечает он. Язык вновь подводит персонажа. На сей раз Споншу, а не Оттокару, предстоит лишиться власти, сокровищница Спонша, а не Оттокара будет осквернена; «сокровищницу» покинет Лакмус – глухой изобретатель звукового оружия, которое в начале тома раскалывает отражение Хэддока в зеркале (и тот перестает смеяться, да и выглядит уже не красавцем), а также (отголосок метафоры из «Сарразина») бьет вазы Хэддока («Вы что, с женой поссорились?» – спрашивает Серафин Лампион, увидев разбросанные осколки).

Взаимосвязи, мягко говоря, запутанные. Но в центре – некое устрашающее устное высказывание или риск такого высказывания (кстати, французское «шантаж» [chantage] – дословно «пение», chanter – значит «петь»). Со времен «Храма Солнца», когда Хэддок чихнул в заснеженных Андах, мы знаем, что звук опасен – от него рушатся горы. Но вспомним ли мы, что при первом же появлении Кастафиоре («Скипетр короля Оттокара») ее голос позиционировался как оружие? «Хорошо еще, что стекла толстые!» – бормочет Тинтин в автомобиле, когда от вопроса «Это ты ли, Маргарита?» у него чуть не лопаются барабанные перепонки. Позднее, в «Изумруде Кастафиоре» (ниже мы рассмотрим этот том подробнее), когда Кастафиоре объявляет о немедленном отъезде «в Южную Америку, покорять столицы», Хэддок про себя добавляет: «И стирать их с лица земли!» Почему мы раньше

не догадались, что оружие из «Дела Лакмуса», стирающее с лица земли целые города, – лишь очередная уловка для отвода глаз? Как-никак, его секретные чертежи все это время пролежали в доме, у всех на виду, совсем как сокровище Красного Ракхама и тайна Короля-Солнца.

После эпизодической роли в «Акулах Красного моря» («Что делать?.. Давай опять уплывем на плоту, ну давай!» – паникует Хэддок, когда их спасают и Кастафиоре приветствует их «от имени Искусства»), а также после выступления по радио в «Тинтине в Тибете» («Неужели человека нигде не могут оставить хоть на минутку в покое?» – риторически вопрошает капитан, услышав ее голос из радиоприемника в палатке шерпов) Кастафиоре выходит на авансцену в шедевре Эрже, названном отчасти в ее честь, – «Изумруд Кастафиоре». В этой книге гениально все, начиная с обложки: Кастафиоре поет перед телекамерами и софитами, Хэддок затыкает уши, а на первом плане Тинтин, глядя в глаза читателю, прижимает палец к губам. Когда сцена, изображенная на обложке, разыгрывается в самой книге, Кастафиоре, исполняя в «Морской галерее» «Арию с жемчугом», заново разыгрывает древнюю драму Хэддока об обольщенной и брошенной матери в зале, посвященном предку капитана, перед статуей этого самого предка, а точнее, изображающим его первобытным фетишем. Коренные жители острова, с которыми Франсуа подружился после подрыва «Единорога», изобразили его кричащим, с широко разинутым ртом, хотя статуя, разумеется, безмолвна. Несмотря на свое молчание, статуя все равно изрекает весть, которую предок не сумел донести до слушателей, изрекает громко и четко, во всеуслышание. Каждый раз, когда Кастафиоре прерывают (сосчитайте: всего три раза), она просто начинает сначала. Как прекрасно известно Фрейду, все, что вытеснено в подсознание, повторяется. В разговоре с родителями цыганочки Хэддок утаивает, что Мярка укусила его за руку. Поэтому эпизод повторяется: Хэддока дважды клюет попугай, и один раз, для верности, кусает пчела. В «Изумруде Кастафиоре» повторы обсессивны. Вся книга держится на действиях, которые повторяются, словно в закольцованном фильме: падения с лестницы, телефонные звонки каменщику, гаммы, гаммы, снова гаммы. Сюжет движется с регулярностью механизма – настолько, что иногда персонажа может «подменить» включенная магнитофонная кассета, чтобы он сделал передышку, отлучился за кулисы. Все это делается в открытую: «О БОЖЕ! МОИ ДРАГОЦЕННОСТИ», «Она в своем репертуаре!.. Опять потеряла свои побрякушки». «УБИВАЮТ!» «Слышите?» «Да, да… не волнуйтесь, она их сейчас сама отыщет». «МОЙ ИЗУМРУД!» «БРЯК!» «Опять кто-то оступился на той ступеньке». Те, у кого есть чутье к ритму сюжета, могут настроиться на него и, дождавшись «слепого пятна», обделывать свои делишки: так поступают аккомпаниатор Вагнер, фоторепортер, сорока…

Лакмус, наоборот, вообще не видит эти сюжетные механизмы и, так сказать, вечно спотыкается об их фигуральные «провода». Но, разумеется, это лишь очередная уловка: в действительности Лакмус даже слишком хорошо все понимает. Пусть профессор не в состоянии услышать пение Кастафиоре и вообще не догадывается, что она певица, зато он улавливает более глубинный слой ее истории, информацию в инфразвуковом диапазоне. «Профессор, вы мне чересчур льстите!» – восклицает Кастафиоре, когда он целует ей руку и хвалит «смелый колорит» ее картин (он считает ее знаменитой художницей). Во французском оригинале она говорит: «Vous me faites rougir!» – дословно «Вы заставляете меня краснеть [от скромности]», то есть становиться «красной», как Ракхам. Следующие несколько дней Лакмус проведет в саду, «выращивая совершенно новый сорт роз»: белые розы «оттенка жемчуга, сияющие незапятнанной белизной». Как называется сорт? Бьянка («белая»): Бьянка Кастафиоре. С помощью имени Лакмус «обеляет» певицу, превращает из женщины, потерявшей невинность, обратно в непорочную розу. В своей «области почти полного молчания» Лакмус делает цветку «инъекцию» риторики. И именно из цветка распускается махровый бутон (благодаря «перекрестному опылению» информации) статьи в Paris–Flash. Но посреди разговора с журналистами, который ведется словно по «испорченному телефону», а тайная роза оборачивается тайной свадьбой, есть момент, который на деле ничуть не искажен «телефоном» – упоминание о выставке цветов в Челси, где якобы познакомились влюбленные и вообще все началось. Этот сюжетный ход выстроен с ювелирной точностью конструктора-ракетчика: эллиптические траектории отлета и возвращения рассчитаны тютелька в тютельку.

Почему мы так считаем? Потому что, выводя к «откровению» о тайной помолвке, рассказ закольцовывается, возвращается к истоку всей истории – к тайной любовной связи, – но таким образом, что этот исток не будет опознан. Событие, которое сделало круг и вернулось само к себе, будет истолковано неправильно. Повторяется история с Дюпоном и Дюпонном в пустыне.

«Изумруд Кастафиоре» – бесконечное регрессивное движение, бесконечная сверхдетерминированность. Смысловые слои громоздятся друг на друга, точно бесчисленные блинчики, детские кубики, листы целлулоида: вот слой семейных тайн, вот слой «комедии нравов», слой сатиры на СМИ, слой теории коммуникаций, слой социальной сатиры и т. д. – «ля-ля-тополя», как скажет капитан (et patati et patata во французском оригинале), но все аллюзии одновременно стираются. О чем эта книга? Как знать. Тремя томами ранее, в «Деле Лакмуса», полчище народу буквально днюет и ночует у ворот Муленсара, чтобы посмотреть, как звуковое оружие Лакмуса будет бить Хэддоку стекла. На сей раз звуковое оружие намного мощнее, поскольку от хода событий зависит намного больше. На сей раз журналистов впускают прямо в замок, тем самым приглашая весь мир узреть события их глазами и услышать их ушами. И все же, как и в прошлый раз, журналистов ожидает фиаско. Лакмус уже знает об этом, на своем особом инфразвуковом уровне. Белизна его розы содержит как очевидный смысл (реституция непорочности Бьянки), так и намек, отсылающий нас в другую сторону: возможно, истинная психологическая травма состояла не в дефлорации, а в ее противоположности, в чисто фиктивном, неконсумированном, «белом» браке (как у бабушки Эрже). Кстати, фиктивным мужем бабушки был садовник – нарочно не придумаешь! То же самое можно сказать о катастрофе, которая повторяется в книге ввиду того, что события не достигают точки консумации. Или, попросту говоря, в книге вообще ничего не происходит. Неудивительно, что близнецы досадуют. «Почему они так сердятся? О боже, что такого я сделала?» – вопрошает Кастафиоре. Ничего не сделала, в том-то и беда. Для Дюпона и Дюпонна психологическая травма повторится вновь, когда «воры» (цыгане) окажутся ни при чем.

Событийный ряд не достигает консумации, а язык не сдерживает слово – не осуществились ни словесные обещания (свадьба не состоялась), ни словесные угрозы, ни потенциальные попытки шантажа (тайны не разоблачаются). Вот почему «Изумруд Кастафиоре» чарующе дразнит и безмерно мучит читателя. Вот в чем состоит истина, выраженная в томительно-страстной арии, которую исполняет Кастафиоре. Обложка фактически открывает нам всю правду, когда мы еще не раскрыли книгу: голос, произносящий тайну вслух, остается неслышным, даже если его усилить – по сути, не более слышным, чем голос статуи. Даже когда голос примадонны терзает слух героев, рвет им барабанные перепонки, он не снисходит до разрушения их мира, которое произошло бы, если бы голос назвал главное «событие» событием. Воспроизводя событие в иных формах (в форме басни, в форме арии), голос совершает двойное озвучание, которое одновременно является «контрозвучанием», само себя стирает в тот же момент, когда раздирает воздух, одновременно высказывает тайну и замалчивает ее. «Пожалуйста, синьора, скажите нам всего несколько слов», – просит звукорежиссер телегруппы. «Э-э-э… теперь мне говорить?.. Всего несколько слов?.. О… я… я… я счастлива… я совершенно счастлива… Просто не могу выразить… Ах! Ах-ха-ха!» – отвечает Кастафиоре. Она говорит только для того, чтобы ничего не сказать.

Событийный ряд не достигает консумации. Речь ничего не говорит. И, разумеется, тем самым формируется «слепое пятно», в котором событие может совершиться и все может быть высказано.

iii

Газеты «сватали» Бьянку Кастафиоре много за кого: среди ее предполагаемых «женихов» были магараджа Гопала, барон Халмасзут, Лорд-Канцлер Сильдавии, полковник Спонш и маркиз ди Горгонзола (он же Растапопулос). Спала ли певица с этими мужчинами? Наверно, Эрже так или иначе размышлял над этой темой: он часами обсуждал с ассистентами биографии своих персонажей. Но что заключил Эрже? Чтобы это выяснить, нам пришлось бы выйти «за пределы»

книжной страницы или забраться за кулисы сюжета. Но тогда, разумеется, история вообще перестала бы существовать или, как минимум, принципиально изменилась бы. В «Семи хрустальных шарах» Хэддок и Тинтин отправляются за кулисы и забредают в другую историю – историю проклятия солнечного бога – то есть в другой отсек той же истории, в ее расширенную форму. В «Деле Лакмуса» они вновь отправляются за кулисы (шоходского оперного театра) и встречают Кастафиоре собственной персоной в ее гримерке (мы описали эту сцену выше). Когда в гримерку заявляется Спонш, выслеживающий героев, те отправляются в «закулисье» закулисья – прячутся за одеждой в гардеробе, отгороженном шторкой. И что же они оттуда видят?

Кастафиоре только что спела партию Маргариты в «Фаусте» Гуно («бесподобно», как выражается один из тайных полицейских шпиков).

За кулисами ей было бы позволительно выйти из образа, но нет, она «надела самое красивое платье Маргариты», чтобы принять «своих поклонников», как она их называет. Самый могущественный из ее посетителей – Спонш. «Мадам, для меня большая честь… э-э-э… оказаться в присутствии прославленной певицы, которая… э-э-э… которая…» – за икается он. «Фу, полковник! – отвечает она. – Вы мне чересчур льстите!» (во французском оригинале снова употребляется слово rougir – заставлять краснеть от скромности). Она предлагает выпить шампанского: «Полковник, окажите нам посильную помощь. Разрешаю вам откупорить бутылку». Пока Спонш элегантным жестом извлекает пробку, входят двое солдат, разыскивающие Тинтина и Хэддока. «Ах вы, болваны стоеросовые! – кричит полковник на солдат. – Вон, вон отсюда! Кругом марш, пока я не взорвался!» Тем самым Спонш сам поддается на уловку с двойной комнатой – отсылает двоих эрзац-очевидцев, но не замечает реальных очевидцев, которые затаились за занавеской прямо у него под боком. Тинтин и Хэддок подслушивают, как он детально рассказывает Кастафиоре о похищении Лакмуса и излагает свои планы: Лакмуса передадут Красному Кресту лишь в случае, если профессор раскроет секрет своего звукового оружия и подпишет заявление, что приехал в Бордюрию добровольно. Сцена нелепая и абсолютно неправдоподобная, если только мы не истолкуем ее как привычку откровенничать с любовницами или как сцены из фильма Дэвида Линча «Синий бархат» (1986), который, кстати, начинается с отрубленного уха. Итак, в «Синем бархате» герой, подглядывая из шкафа, наблюдает, как сумасшедший злодей Фрэнк похотливо корчится перед своей жертвой-певицей и, срываясь на сладострастные стоны, излагает свои безумные мечты о могуществе. В этом контексте сцена из «Дела Лакмуса» выглядит совершенно логично. Спонш, как и Фрэнк, изливает свои бредовые мечты, причем, пожалуй, слишком поспешно. Когда он указывает солдатам на дверь, предупреждая, что вот-вот взорвется, бутылка выскальзывает из его рук, и он преждевременно вытаскивает пробку.

Вот идеальный пример «наиболее активного образного качества» вещей в комиксе: картинка «театрализует» вульгарный фразеологизм и налаживает «сексуальный канал» коммуникации, действующий параллельно с буквальным. Тиссерон отыскал этот феномен в разных томах цикла: в книге «Пункт назначения – Луна» Хэддок то и дело ломает свою трубку, в «Тайне “Единорога”» многократно ломаются мачты (выражения casser la pipe [сломать трубку] и casser le m^at [сломать мачту] вообще-то означают «подвергнуться кастрации»). Следуя этой логике, мы можем разглядеть в загипсованной ноге Хэддока, торчащей под прямым углом к его торсу («Изумруд Кастафиоре»), символ кастрации… Или, с тем же успехом, эрекции. Еще два потенциальных намека на эрекцию – красный, распухший палец Хэддока, который Кастафиоре сгибает и осматривает, и красный, распухший нос Хэддока (Кастафиоре выдергивает из его носа жало пчелы). Это не домыслы с нашей стороны: Эрже, как и всякому прилежному ученику католической школы, отнюдь не чужды грязные мысли. Он с огромным удовольствием включает «канал вульгарности» на полную катушку. Вспомним, как в «Отколотом ухе» Рамон с простреленной задницей возвращается в гостиницу. «О-о-х… Он меня убить… О-о-х!» – стонет он и тут же усаживается на игольную подушечку Алонсо. Эрже прямо-таки издевается над персонажем: «Что, педик, любишь, когда в заднице колет? Получай добавки!» И не успокаивается: позднее, когда Рамон лежит на животе, исколотой задницей кверху, Алонсо читает ему газетную статью о капрале, «раненном колючкой кактуса». Попробуйте развлечения ради рассмотреть все «Приключения Тинтина» под «вульгарным» углом. Вы по-новому увидите сцены «Краба с золотыми клешнями», когда Хэддок бредит от обезвоживания и видит на месте Тинтина бутылку шампанского, а Тинтин, который видит себя запертым в бутылке, дико вопит от ужаса: капитан вонзает в него штопор и откупоривает. Вы глазам своим не поверите, заметив, что торпедообразный нос субмарины-акулы, управляемой Тинтином, втыкается между ягодицами капитана и выпирает наружу из его промежности («Сокровище Красного Ракхама). У вас отвиснет челюсть, когда окажется, что график над головой Лакмуса на заводе («Пункт назначения – Луна») изображает ягодицы – этакую двойную округлость. И это далеко не все примеры. Тут мы, описав круг, возвращаемся к вопросу, который уже задавали в иной форме: что представляет собой изумруд Кастафиоре? Если взглянуть сквозь призму сексуального подтекста, ответ очевиден. Это то, на чем она сидит. Это трудно отыскать и легко снова потерять в густой траве, оно прячется в гнезде или между оборками подушки. Это дано ей для удовольствия, во имя удовольствия, которое она приносит мужчинам; это приносит удовольствие ей самой и поощряет ее доставлять мужчинам еще больше удовольствия. Очевидно, это клитор. Затворившись в своей спальне, она достает его из футляра, рассматривает, ощупывает, поет, мысленно улетая в неведомые дали: «Ах, смешно смотреть мне на себя». Это клитор – но, разумеется, никакой это не клитор, а изумруд, подарок магараджи. Барт, анализируя поведение Сарразина в момент, когда тот слышит голос Замбинеллы, показывает: невольные вскрики, мотив пролитой жидкости и описание последующих вечеров, когда скульптор, лежа на диванчике в своей ложе, «наслаждался счастьем, таким ярким и упоительным, какого только мог пожелать», – все эти детали можно истолковать по-разному. Первый вариант: когда Сарразин впервые слышит голос Замбинеллы, у него происходит семяизвержение, и скульптор вновь приходит на спектакль, и каждый вечер, внимая голосу, мастурбирует. Второй вариант, совершенно благопристойный: Сарразин попросту очарован ее голосом и вновь приходит на спектакли, чтобы услышать его вновь и вновь. А точнее, демонстрирует Барт, это описание означает одновременно и первое, и второе: «буквальный» – лишь один из кодов, работающих наряду с фигуральным. Смысл «достигается» (как говорят и об эрекциях), когда включены оба кода и системы стыкуются между собой. В этой ситуации задача читателя – найти правильную дорогу между кодами. В глазах Тиссерона Дюпон и Дюпонн, которые понимают фразеологизмы буквально (вспомните, как они трактовали указания маятника в «Храме Солнца») – на редкость незадачливые читатели, толкующие casser la pipe как «сломать трубку», а не «подвергнуться кастрации». Но сыщики проделывают ту же операцию, что и сам Тинтин с названием оперы «Сорока-воровка»: прочитывают фигуральное как материальное. Возможно, Дюпон и Дюпонн – двойная обманка, символ критика, которому за каждым casser la pipe чудится ампутация половых органов. Между тем сокровища Красного Ракхама спрятаны не где-то на планете Земля, а внутри ее модели. Как это прикажете понимать? А что значат драгоценности, награбленные Ракхамом? Это тоже символы клитора? Ой ли?

Лакмус читает материальное как фигуральное: в финале «Храма Солнца» принимает храм инков за киношную декорацию. Его интерпретация одновременно ошибочна и правдива: по сюжету храм инков реален, но в более широком, символическом контексте цикла – иносказание-конструкт, транспонированная версия другого сюжета (истории Людовика и Франсуа). В книге «Пункт назначения – Луна», пока на капитанском мостике Хэддок разыскивает свою трубку (из-под стола торчит его зад), Лакмус вносит исправления, а затем новые исправления, в уже исправленную версию. По-видимому, профессор интуитивно чувствует, что материальные предметы и события оказались в плену у беспрерывной череды подмен. Если в «Отколотом ухе» алмаз – клитор, то разве что метафорический, «клитор» племени арумбайя, их удовольствие, заключенное в фетиш. Алмаз также является дубликатом богатств Гран-Чапо, которые хотят прикарманить нефтяные компании – другие западные гости, «заглянувшие» в эти края. Иначе говоря, это нечто ценное и секретное, скрытое во тьме, в складках и недрах Земли, объект вожделения многих мужчин; так же, как и драгоценности Красного Ракхама, побуждающее к массовым убийствам, только на сей раз – к современной войне, к бойне сверхсовременными техническими средствами. Он также символизирует материальные ценности для Алонсо и Рамона и обладает герменевтической ценностью – для Тинтина, который хочет докопаться, отчего люди жаждут завладеть фетишем. А украден он переводчиком – ни больше ни меньше. Если в «Изумруде Кастафиоре» драгоценность украдена избытком языка (версия Серра), то в «Отколотом ухе» ее крадут межъязыковые перемещения: алмаз «утрачивается при переводе», точно игра слов. Вот событие, вот первичная травма, которые повторяются в финале тома: Рамон, Алонсо и Тинтин одновременно пытаются схватить алмаз, но драгоценность ускользает, словно экспериментальная ракета Лакмуса.