Тиран
Шрифт:
— Строем по двое. Мы не охотники!
Кинию хотелось улыбнуться, но он чувствовал себя все хуже.
Час спустя он еще контролировал себя и группу, но едва-едва. Дважды он погружался не в сон, а в какое-то забытье. И оба раза, приходя в себя, видел впереди красную скифскую накидку.
Снег почти прекратился, но потом повалил с новой силой, и Киний начал опасаться, что они в этом снегу могли проехать мимо Филокла и Клио. Его клонило в сон, и он знал, что это нехорошо. За ним Аякс продолжал дергать своих подопечных, требуя, чтобы те сели прямо и перестали шмыгать носами — бесконечный поток мелких придирок, которые в других обстоятельствах показались бы нелепыми.
Кашель
А потом с ними оказались Филокл и мальчик — Клио. Этот сидел прямо.
— …расчистил землю поддеревьями, — говорил Филокл. Нос его был красен, как вино.
— Я развел костер! — сказал Клио. — Сам!
— Молодчина, парень. Хорошо. — Кашель. — Сколько до него?
— С полстадия. Ателий приставил к костру двух парней.
— Иди. Одведи барней в укрытие. — Он высморкался и закашлялся. — Две палатки: в одной рабы, во второй конники. Бусть рабы годовяд еду. Горячее питье — ну, ты знаешь.
— Я ведь спартанец, — сказал Филокл. — Мне приходилось попадать в буран. Ты выглядишь так, словно тебя пронзил стрелой Аполлон. Гермес приказывает отнести тебя к огню. Аид, да ты весь горишь!
Вид Филокла подействовал на Киния успешнее любого снадобья. Он почувствовал себя лучше: сел, стряхнул снег с султана на шлеме и повел колонну к лагерю. Перед спуском он остановил их и приказал выстроиться в ряд, лошадь к лошади.
— Слушайте меня! Вы вели себя как воины. Было опасно, но мы одолели опасность. — Он высморкался, вытер пальцы о ляжки, снова закашлялся и выпрямился. — Но это еще не все. Собирайте дрова. Мне нужна груда дров величиной с дом. Не перепоручайте это рабам: от этого зависит не только их жизнь, но и ваша. Лошадей растереть и накрыть попонами. — Он снова закашлялся. Они сидели неподвижно, как изваяния: либо за день привыкли к послушанию, либо слишком замерзли, чтобы шевелиться. — Арни: рабам греть воду и готовить еду. Пусть сначала согреются. Господа — за работу.
Никто не протестовал. Никто не пошел к костру. Сразу начали собирать дрова — вначале мелкие заснеженные ветви, но Аякс и Филокл возглавили сборщиков, и внезапно началось соревнование, подвиг, достойный Ахилла; молодые люди боролись за то, чтобы собрать больше дров, несли плавник с берега, упавшие ветки — из рощи у излучины реки. Даже Кинию, который не вполне владел телом, захотелось участвовать.
Но вот он пьет из горячего бронзового кувшина, и тот жжет ему ладони, а подогретое вино жжет горло. Руки у него ярко-красные. Остальные собрались у костра — огромного костра, размером с дом. Их плащи от жара сразу высохли.
А потом Киний, продолжая кашлять, оказался в палатке.
Ему жарко, вокруг него языками пламени собираются духи мертвых: Аристофан, который, получив стрелу в живот у Евфрата, вскрикнул — и умер, раздувает огонь, и пламя клубится саваном вокруг его головы. Перс… неожиданно Киний узнает в нем человека, которого убил, — у него нет лица, только кости, но его руки делают точные, ясные знаки, а потом…
Ему холодно, тела мертвецов застыли. У Аминты лед на бороде и щеках; когда он улыбается, на щеках появляются мелкие трещинки, как морщинки возле глаз матроны.
«Я не думал, что ты умер».
У Аминты нет глаз, нет голоса, и он не отвечает.
Руки Артемиды холодны, как глина, и покрыты чем-то влажным (его мужественность увядает от ее прикосновения), а ее глаза блестят — на ресницах иней, в шее кинжал, и он отшатывается…
Луна над полем битвы при Гавгамелах встает, как обвиняющая богиня; он один идет среди мертвых. Они лежат жалкими кучками там, где их теснили при отступлении македонцы, и длинными рядами, где они погибали, если не хотели уходить. Он думает: «Это явь», — потому что сам был в этом лунном свете, но тут мертвецы начинают шевелиться, как замерзшие, которые долго не могли уснуть и спали на холодной земле; один ищет что-то на земле у своих ног, это его внутренности, другой держится за спину и стонет — но не слышно ни звука, только льется поток черной желчи…
Артемида берет его за руку, и вот он на берегу Евфрата с ней, а может, с Пинаром, а может, с ними обоими. Холодная луна не дает настоящего света. Он смотрит на Артемиду…
«Я не знал, что ты мертва».
«Я мертва?»
Она поднимает руку, неизменно прекрасную, даже когда она красна от работы, руку Афродиты, и показывает за реку на облако пыли, поднятой персидской конницей, — или облако снега. Он не помнит, что это за облако. Пахнет дымом — горящей веревкой или сосновыми иглами. Он не может вспомнить свое имя, хотя ее имя знает.
Он жаждет ее, хочет вытащить кинжал из ее шеи. Он даже узнает этот кинжал, но не может его назвать. Где-то поет сильный голос, но если слова и есть, они лишены смысла. И это не голос мужчины или женщины.
Он, спотыкаясь, идет по гальке берега к реке, потому что его мучает жажда, и пытается пить. От нее пахнет — не тленом, а землей. Немытая. Она так пахла и раньше, в поле. В ее волосы набилось полно грязи.
Может, он сумеет их вымыть.
Песня неодолимо манит. Можно ли разглядеть что-нибудь на другом берегу реки? Он не помнит — теперь там ничего нет, но он уверен, что пробивался оттуда сюда и выжил. Конечно, так и есть. Это дым?
Ему нужна лошадь. Он пеший, и ему нужна лошадь. Артемида исчезла, но ему все равно, до того сильна его потребность найти лошадь — он умрет, если не найдет лошадь и не сядет на нее, и он входит в воду, отталкивается ногами, но вода, должно быть, глубже, чем он ожидал, под ним ничего нет, доспехи тянут его вниз, на дно, он утонет, там темно и холодно, так холодно, что он не может пошевелиться и только хочет уснуть…
Но потребность найти лошадь не исчезает, и он бредет по воде, но та скорее похожа на пыль, его рот забит ею, и он кашляет, кашляет…
…Из воды-пыли поднимается голова — лошадь, огромная, такая большая, что ее ноги возвышаются над ним, как храмовые колонны, но его подгоняют отчаяние и ужас, он хватается за шерсть у нее под коленями, и лошадь вытаскивает его из реки; вокруг него пение, варварское пение, и запах кислой шерсти в носу, и повсюду дым — что-то горит. Он на песке в пустыне — нет, на снегу; Дарий мертв… просит подаяние на агоре… он на лошади, на своей самой первой лошади, и не может с ней справиться, лошадь идет легким галопом, переходит на полный галоп, а он не может с нее слезть… и лошадь не слушаетсяегоаоннеможетехатьнеможетехатьнеможетехать…