Тирмен
Шрифт:
Амбалу Вовику стенки не досталось. Гигант заглянул в дверь, пыхтя, втащил тяжелую хрустальную вазу, смущенно кивнул, попробовал стать маленьким, незаметным – без особого, впрочем, успеха.
Исчез.
– Просим вас – нет, требуем, настоятельно требуем! – как можно скорее забыть о болезни и вернуться в наш с вами общий парк, к друзьям и вашей замечательной работе! Выздоравливайте! Выздоравливайте!..
Речь мадам Кали, несмотря на все усилия, походила на некролог. И тон соответствующий, и голос – хрипловатый, слегка подрагивающий. В
С чего бы это?
Старик скривил в улыбке послушный уголок рта – левый. Сюда бы за компанию бородатого красавца Бобу в роли шпрехшталмейстера – и полный комплект. «Впервые на арене! Парк культуры и отдыха имени Горького! Труппа коверных провожает в последний путь безвременно (ох, заждались!) почившего…» Быстро приехали! Данька еще с пижамой не вернулся.
– Спасибо!
Слово выговорилось с неожиданной легкостью. От души, можно сказать. «А сейчас… Первым номером нашей обшир-р-р-рнейшей программы…». Первый – и главный – номер, понятное дело, ушастая. Не Тимур с Вовиком, братья-акробатья. Не Артур, печальный клоун. Мадам Кали, звезда манежа!
Калинецкая поняла, замахала руками:
– Не станем мешать, отдыхайте, отдыхайте! Про отдельную палату мы договорились. Правда, они обещали только к вечеру, козлы драные!.. Извините, я… Короче, оставляю вам мобильный. Если что…
Уходили согласно чинам: сперва Тимур, за ним – Артур…
«Советский цирк – самый гуманный цирк в мире!»
Король в дверях задержался, взглянул с испугом. Старик в ответ подмигнул левым веком. Ничего, сержант, справишься! Ты у нас большой человек, директор, скоро в депутаты выйдешь. Разве что немного жаль парня в панаме с давней армейской фотографии. Как там у сэра Томаса Мэлори? «Плачевнейшая повесть о смерти Артура Бескорыстного»…
П-педер сухте!
Ну-с, чем порадуешь, Кали?
Калинецкая медлила. Поправила цветы в вазе, подошла, стуча каблучками, к окну. Петр Леонидович тоже не торопился. Если бы не внезапно вернувшаяся (не с «минус третьего» ли?) бодрость, он, пожалуй, сдал бы билет на представление. Стер бы неуместную улыбку, как стирают надоевший грим; придал лицу должное выражение, благо правая половина близка к кондиции. Ноги бы вытянул – или протянул, смотря по ситуации. Поплясали, попели? Благодарствуем, скатертью дорожка.
Дела, конечно, имелись. Даже сейчас, при выписанной плацкарте – не в цирк, в Иосафатову долину, помянутую строгим Иловаемым. Но такие дела не с Калинецкой решать!
После возвращения Зинченко с полпути в лучший из миров, поворота судьбы, неожиданного для очень многих, ушастую словно подменили. Внешне все оставалось по-прежнему: бегала по парку, шумела, обхаживала Даньку, требовала на «минус первом» гранатомет «РПГ-7». Но на левой руке появился тяжелый браслет с аметистом: «епископский» камень, для людей высокого духовного раскрытия. Хранит от опьянения, питает чакры и хорош при женских недомоганиях. Далее в речи Любови Васильевны замелькали «неформатные» прежде выражения: «трансцендентный» и «первично-кармический».
А потом и бегать перестала. Исчезла из парка, чтобы объявиться в кресле председателя городского теософского общества «Шамбала».
И добро бы для пользы дела…
Стыдно признаться – уверовала!
Борис Григорьевич за вечерним чифирем неоднократно жаловался старику. Шумел, обещал лично закатать в бетон госпожу Блаватскую со всем семейством Рерихов. Но с просветлением ушастой ничего поделать не смог. Парком и всем, что с парком связано, стал заниматься Артур, отныне полный и окончательный Король. Калинецкая же продолжила погружение в пучины кармы: чем дальше, тем безнадежней.
И вот нате-здрасте: проведать явилась!
Кому сказать, не поверят…
В палате они остались одни. Бритого соседа увели во двор родственники, экипаж машины боевой томился в коридоре, господин Зинченко пребывал в Киеве, скликая политсовет своей Федеративной партии – свистом, аки Соловей разбойник.
…Данька еще не вернулся.
Мадам Кали достала из сумочки платок, осторожно промокнула накрашенные глаза. На платке остались потеки туши. Старик моргнул левым веком, не в силах поверить. Неужели плачет? Совсем лишнее, не по протоколу!
– Люба…
Ушастая вздрогнула, как от удара плетью.
– Не надо, Люба. Еще не помер, успеете.
Отработанным приемом – упор левой, на локоть, рывок, переброс тела вперед с изменением опоры на кисть – Петр Леонидович заставил себя сесть. Накинул одеяло на голые колени. Данька, обормот, где ты ездишь с моей пижамой?!
– Что случилось? Говорите!
С речью он освоился. Короткими фразами, без деепричастных оборотов… Сойдет!
Любовь Васильевна всхлипнула, присела на стул, мотнула головой:
– Нет-нет… Все в порядке, в полном порядке. Вернетесь на работу, Боба приедет… мы соберемся, отметим ваше выздоровление…
Губы двигались, произнося пустое и ненужное, а глаза не лгали. Мадам Кали была не здесь, не в палате неотложки. В карме завязла? Интересно, на каком ярусе?
– Не хлюздить! Чистый базар, по делу. Сечешь, бикса бановая?
Много-много лет назад маленький мальчик Пьеро понял: с людьми надо общаться на их родном языке. А ежели их обидеть, они плакать перестают.
– По делу…
Любовь Васильевна на бановую биксу, сиречь «шлюху вокзальную», не обиделась. Встала, раздернула шторы пошире, чтоб свет не застили.
– Да-да, конечно. Нам нужно решить… Тир приватизирован вами. Вы завещали его Даниилу Романовичу. Я желаю вам сто двадцать лет жизни, но в случае чего могут возникнуть проблемы. Ваш внук, Кондратьев Петр Михайлович, имеет на тир свои виды. Он приходил к Артуру – дважды. Состоялся серьезный разговор. У вас очень упрямый внук, знаете ли…