Тишина в Хановер-клоуз
Шрифт:
— Ко мне ничего не попадало.
— А к кому? Мне не нужны эти вещи, мне лишь нужно знать.
Пинхорн прищурил свои маленькие черные глазки и недоверчиво сморщил нос. Несколько секунд он пристально смотрел на Питта.
— Вы же не станете меня обманывать, мистер Питт, правда? Это будет неразумно, потому что тогда я больше не смогу вам помогать. — Он слегка наклонил голову. — Может, даже не смогу вас защитить во время ваших маленьких путешествий во всякие опасные места, как, например, теперь.
— Не трать зря время, Пинхорн, — с улыбкой ответил Питт. — Тебе тоже нет смысла мне лгать.
— Кажется, вы что-то сказали об убийстве и государственной измене? Это серьезные слова, мистер Питт.
— Они пахнут виселицей, Пинхорн, — с нажимом произнес Питт. — Убийство — точно, а возможно, и предательство. Ты слышал, чтобы кто-то говорил о Свифте? Неважно, кто. Ты знаешь почти все, что происходит на этом берегу реки.
— Нет, не слышал. — Лицо Пинхорна сохраняло выражение мучительной сосредоточенности. — Если кто-то и продавал такую вещь, это было или не в Смоке, или тайно — кому-то, кто уже знал и охотился за ней. И все равно непонятно, зачем ее красть; стоит она гроши. Говорите, первое издание, без всякой надписи или чего еще?
— Нет, просто первое издание.
— Ничем не могу помочь.
Питт ему верил. Он был не настолько наивен и не считал, что прошлые услуги имеют какое-то значение — Пинхорн хотел заручиться его поддержкой на будущее. Скупщик краденого был слишком влиятельным, опасался конкурентов и не знал такого понятия, как верность. Если он что-то знал, то обязательно рассказал бы инспектору, рассчитывая извлечь из этого выгоду.
— Если услышу, я вам сообщу, — прибавил Пинхорн. — Вы мне должны, мистер Питт.
— Да, Пинхорн, — сухо ответил инспектор. — Но немного. — Он повернулся и пошел к массивной деревянной двери и мокрому переулку за ней.
Питт знал и других торговцев краденым. Среди них были владельцы ломбардов, самые бедные из ростовщиков, которые ссужали несколько пенсов людям, дошедшим до полного отчаяния и готовым расстаться с кастрюлями, сковородками или орудиями своего ремесла, чтобы купить еды. Томас ненавидел такие места, в них на него накатывала острая жалость, похожая на удар ногой в живот. Но сделать он ничего не мог и поэтому предпочитал гнев сочувствию. Ему хотелось обрушиться с обвинениями на богачей, на Парламент, на всех, кто живет в достатке или просто не знает об этих десятках тысяч людей, которые связаны с жизнью тонкой, готовой в любую минуту порваться нитью и не могут позволить себе мораль, разве что в ее самых примитивных формах.
В этот раз Питт был избавлен от необходимости посещать их — как и воровские «классы», где старики учили детей красть, получая от этого свою долю. Не нужны ему сегодня и те, кто зарабатывает на жизнь перешиванием старого тряпья: собирает поношенную одежду, половики и выброшенную обувь, распарывает их и шьет новые вещи для бедняков, которые не могут себе позволить лучшего. Даже самые ветхие ковры распускали на нитки, из которых вязали одежду — хоть что-нибудь, чтобы прикрыть тех, кто иначе остался бы голым.
Предметы из дома Йорка взял человек, обладавший не только хорошим вкусом, но и относительно грамотный. Значит, сбыть их он мог примерно такому же, как он. Некоторые предметы роскоши не годятся для владельцев ломбардов — на них ничего не заработаешь.
Питт шел
Добравшись до Мейфэр, Питт потратил еще полчаса, чтобы найти нужного человека — маленького, тощего, кривоногого мужчину неопределенного возраста по имени Уильям Винселл, известного также как Горностай. Он сидел в самом темном углу таверны, пользовавшейся особенно дурной репутацией, и уныло смотрел на полпинты эля в грязной кружке.
Питт опустился на свободное место рядом с ним. Горностай с яростью посмотрел на него.
— Чё ты тут забыл, чертов лягаш? Или ты думышь, что мне будут доверять, ежли увидят в компании с таким, как ты? — Он посмотрел на жалкую одежду Питта. — Думышь, обрядилси в енто тряпье и никто тебя не узнает? От тибе все равно несет лягашом, твои чистые руки никогда не знали работы, а сапоги, — он даже не потрудился взглянуть на ноги Питта, — выглядят как чертовы баржи! Хочешь мине загубить?
— Я уже ухожу, — тихо сказал Питт. — Собираюсь пообедать в «Собаке и утке», примерно в миле отсюда. Может, составишь мне компанию, скажем, через полчасика? Я закажу стейк и горячий пудинг с почками; миссис Боулз их отлично готовит. И еще сладкий пудинг с изюмом и кремом. Возможно, пару стаканов сидра из Западных графств.
Горностай с усилием сглотнул.
— Вы жестокий человек, миста Питт. Мабудь, вы хотите, шобы старого пройдоху вздернули? — Ребром ладони он провел по шее под ухом, словно изображая петлю.
— Возможно, в конечном счете, — согласился Питт. — Но в данный момент — только информацию об ограблении. «Собака и утка», через полчаса. Приходи туда, Горностай, иначе мне придется найти тебя в другом месте, не таком приятном — и не таком приватном. — Он встал, опустил голову и, не оглядываясь, протиснулся между посетителями и вышел на улицу.
Тридцать пять минут спустя, когда Томас с кружкой сидра, яркого и прозрачного, как бабье лето, сидел в более приличном зале таверны «Собака и утка», появился Горностай; он подошел неуверенной походкой, провел пальцами по грязному воротнику, словно оттягивал его от шеи, и скользнул на лавку напротив инспектора. Потом несколько раз оглянулся, чтобы удостовериться, что знакомых лиц нет, только скучные и добропорядочные клерки и мелкие торговцы.
— Стейк и пудинг с почками? — Вопрос Питта был явно лишним.
— Сперва скажите, чё вам от мине нужно? — с подозрением спросил Горностай, однако ноздри его уже раздувались, втягивая аппетитные ароматы свежей, вкусной еды. Такое впечатление, что он насыщался одним запахом. — За кем охотитесь?
— За тем, кто три года назад ограбил дом в Хановер-клоуз, — ответил Питт и кивком головы подозвал хозяйку заведения.
Горностай резко повернулся, и его лицо исказилось от ярости.
— Кому енто ты там сигналишь? — прошипел он. — Хто эт?