Тисса горит
Шрифт:
С улицы к нам доносился глухой шум толпы.
— Марш, ребята! — скомандовал капрал. — А двое из вас останутся здесь, в распоряжении Национального совета.
— Пройдем через задние ворота, — сказал сопровождавший нас штатский. — Но не бегите так, мне за вами не угнаться.
Он поднял воротник пальто и надвинул шляпу на лоб, словно не желая, чтобы его узнавали.
— И называйте меня не господином, а товарищем, — сделал он замечание капралу.
— Слушаюсь.
Задние ворота выходили в темный переулок. Там было совершенно пусто, но из-за угла доносился рев
Мы шли не по мостовой, а важно шагали по тротуару, окружив товарища с поднятым воротником; он же тихо, почти шопотом, объяснял, для чего мы идем в комендатуру.
— Дело в том, — сказал он, — что маршевую роту, которая отказалась повиноваться и не пожелала отправиться на фронт, необходимо впредь до выяснения положения где-нибудь разместить. Если направить ее в какие-нибудь казармы, то у нас с другими частями дело может дойти до кровопролития.
— Ни черта не будет, — вмешался в разговор дядя Кечкеш. — Только стукните в ворота казармы, и вся солдатня разбежится. Ведь ждут не дождутся, паршивцы, чтобы дать тягу!..
— Это не годится, — возразил человек с поднятым воротником. — Нельзя рисковать. Мы на такую опасную игру не пойдем.
— А какая же тут игра? Я ведь говорю, что надо только покрепче постучаться в ворота, да чтобы какой-нибудь парень погорластее крикнул: «Расходитесь по домам! Конец войне!» Ослепнуть на месте, если после этого хоть один останется в казарме.
— Потише, — успокаивал штатский дядю Кечкеша, который кричал так, словно желал, чтобы его каждый солдат в стране услышал.
Мимо нас промчался автомобиль с офицерами.
— Если шопотом говорить, кто же нас тогда бояться станет! — начал было дядя Кечкеш, но остальных слов я не разобрал, потому что мы снова вышли на главную улицу.
— Да здравствуют солдаты! Да здравствует мир!
— Надо пробраться на ту сторону, — крикнул мне прямо в ухо капрал.
Задача была не из легких, и прошло не мало времени, пока мы протолкались сквозь толпу. Один солдат затерялся в ней; к воротам городской комендатуры нам удалось добраться всемером, не считая штатского.
Ворота на запоре. Капрал стучит в них прикладом.
— Отворяй!
— Пароль? — отзывается кто-то изнутри.
— Именем Национального совета! Откройте!
В несколько секунд вокруг нас собирается густая толпа. Сзади теснят нас к воротам с такой силой, что мы еле можем шевельнуться. Внутри все тихо, не чувствуется никакого движения. Внезапно распахиваются обе половинки, и мы оказываемся лицом к лицу со взводом босняков под командой молодого офицера.
Прямо над нашими головами два ярких дуговых фонаря — все освещено, как днем. Я на мгновение оборачиваюсь: в первых рядах — прилично одетые горожане, студенты, женщины, несколько солдат. Они пытаются податься назад, но толпа напирает на них и теснит их вперед. Передние ряды молчат, лишь какая-то женщина испускает испуганные крики; сзади же доносится исступленный рев. Кто-то с флагом, украшенным цветами, старается проложить себе дорогу к воротам.
Босняки держат винтовки наперевес, но вид у них теперь не такой спокойный и решительный, как в первую минуту. Впереди, неподвижный
— Нам нужен комендант города, — кричит наш капрал, обращаясь к офицеру.
Тот не слышит. Со двора подбегает фельдфебель и, наклонясь к самому уху офицера, что-то докладывает ему.
— Мира! — оглушительно, подобно орудийному залпу, раздается у самых ворот.
В ту же минуту задние ряды резко толкают нас вперед, и товарищ с поднятым воротником падает прямо под ноги боснякам, я падаю на него, а на меня валится капрал. По команде офицера ворота захлопываются за нами.
Мы вскакиваем на ноги… Кроме нас троих толпа, оказывается, втолкнула во двор и длинного артиллериста, который первым берет слово.
— Мы — представители Национального совета, — обращается он к офицеру.
Вслед за ним и человек в штатском набирается решимости.
— Мы — уполномоченные Национального совета, — начинает он, снимая шляпу. — Нам хотелось бы переговорить с его превосходительством комендантом города.
Снаружи прикладом стучат в ворота, где-то совсем вблизи раздается несколько выстрелов. Офицер застыл на месте и не произносит ни слова.
— Идемте! — кричит нам капрал.
Офицер выходит из своего оцепенения и, знаком пригласив нас следовать за собой, почти бегом устремляется вперед. За ним долговязый артиллерист, затем я, а штатский с капралом замыкают шествие. Мы поднимаемся по лестнице и входим в просторную прихожую. Офицер на миг оборачивается, давая нам знак обождать, и скрывается в дверях, возле которых стоит часовой.
— А тебя здесь забыли, что ли? — обращается к часовому артиллерист.
— Что случилось? Уж не революция ли? — шепотом спрашивает тот, переводя растерянный взгляд с артиллериста на немного оробевшего капрала.
Наш спутник с поднятым воротником нервно машет рукой: молчите, мол, но артиллерист не обращает на него внимания.
— Народу надоела наконец эта бойня, — говорит он. — Если же господам офицерам хочется во что бы то ни стало подыхать, то пусть себе и отправляются на итальянский фронт! [6]
Дверь отворяется и показывается офицер, сопровождавший нас сюда. Он бледен, губы у него побелели. Он даже дрожит как будто.
— Его превосходительство ожидает вас, господа.
6
У австрийцев итальянский фронт считался самым опасным.
Первым входит артиллерист, за ним капрал, который за руку тянет за собой штатского с поднятым воротником. Последними входим мы с молоденьким обер-лейтенантом, который закрывает за собой дверь. Мы оказываемся в полуосвещенной комнате. Настольная лампа с зеленым абажуром кидает только маленький кружок света на великолепный письменный стол. Перед столом, спиной к лампе, стоит высокий худой генерал. Лицо его остается в тени, освещена только его седая голова. Он стоит, склонив голову немного набок, как будто она ему чересчур тяжела и он не в силах держать ее прямо.