Тит. Божественный тиран
Шрифт:
Он читал глухим, прерывающимся от волнения голосом, и я прекрасно запомнил его слова:
— «Братья мои, где ваши армии, ваши силы? Где флот, способный открыть вам доступ в моря, которые подчиняются римлянам? Где сокровища, которых хватило бы, чтобы претворить в жизнь столь смелую идею? Вы ответите мне, что рабство — грубая вещь, но посмотрите на греков, которые, веря, что своим благородством превосходят все остальные народы и которые так далеко раскинули свое владычество, безропотно подчиняются магистратам, назначенным Римом».
Бен-Закай прервался и спросил меня:
— Нерон все еще в Греции, не так ли? Мне сказали, что он предоставил грекам свободу.
Он вздохнул.
— Но греки дали римлянам своих богов, свой язык, свои мысли, свои статуи и свои трагедии. Мы…
Он пожал плечами и, взяв рукопись, продолжил чтение. Он напомнил об участи галлов и карфагенян, об их поражении и страданиях.
— «Если вы не в силах противиться желанию воевать, помутившему ваш разум, разорвите же своими руками ваших жен и детей и обратите в прах эту прекрасную землю. Не надейтесь на Бога! Как вы можете верить в то, что он проявит к вам благосклонность, если он один мог поднять римскую империю на такую вершину счастья и могущества…»
Голос Иоханана бен-Закая стал спокойнее.
— Я написал текст, а царь Агриппа произнес его перед народом. Он добавил: «Если вы последуете моему совету, мы будем жить в мире, но если вы продолжите подчиняться ярости, которая руководит вами, я не решусь пойти с вами на опасности, которых нам так легко избежать».
Бен-Закай откинул голову и поднял обе руки, будто собирался вознести молитву или даже принести себя в жертву. Я был растроган, видя, какая боль и какое неподдельное отчаяние отразились на его лице.
Он долго молился, закрыв глаза, едва шевеля губами. Потом опустил руки и посмотрел на меня с удивлением, будто забыв о моем присутствии.
Я наклонился к нему и спросил, как была встречена его речь.
— Большинство священников и вся толпа освистали Агриппу и его сестру Беренику, а самые свирепые сикарии и зелоты стали бросать в них камни. Им пришлось бежать.
Он поднес скрещенные пальцы к губам.
— Агриппа и Береника собрали войска и ушли в Птолемаиду, куда полководец Флавий Веспасиан только что подошел с двумя легионами. Рим, как всегда, находит союзников среди народов, с которыми сражается.
— Ты один из них, Иоханан бен-Закай, — начал я.
Он снова закрыл глаза и сказал:
— Ради того, чтобы мой народ выжил, чтобы мир снова вернулся к нам, чтобы у нас было будущее, — да, я один из них.
Пронзительный крик заглушил пение птиц и журчание фонтанов. Молодая женщина бежала через сад. Ее лица не было видно под синим покрывалом. Она остановилась у бассейна, довольно далеко от Иоханана бен-Закая, который повернулся к ней.
— Мир! — воскликнула она. — Ты говоришь о мире, когда уже пятьдесят тысяч евреев убито здесь, в городе, которым ты так гордишься! Где, по-твоему, тебя почитают и слушают, и славу и процветание которому, говоришь ты, приносят евреи! А сколько народу погибло в Иерусалиме, Кесарии, Тибериаде и Антиохии? Я слышала речи Агриппы, твои речи: неужели чтобы наслаждаться миром, нужно умереть?
Женщина подходила все ближе.
— Так иди же тогда до конца, — добавила она, привстав на носки, — стань как Тиберий Александр, отступником, служителем и рабом Рима!
Она исчезла так же внезапно, как и появилась, длинная туника и покрывало развевались вокруг ее хрупкой фигуры.
Бен-Закай поежился, будто от сквозняка.
— Моя дочь Леда, — сказал он. — Это другой голос, который говорит во мне.
Он вздохнул:
— Ей шестнадцать лет. Она из тех молодых людей, которые хотят войны. Они начинают ее и умирают на ней.
Я поднялся.
— Умереть в сражении — ничто, — ответил я. — Гораздо хуже стать пленным, рабом победителей.
Бен-Закай проводил меня, и мы прошлись по аллее, вдоль которой росли пальмы и лавры, разделявшие сад вокруг дома.
Центурион Парус сжимал рукоятки двух мечей — длинного и короткого, ходил взад-вперед, загребая ногами желтый песок.
— Спаси свою дочь от солдат, — сказал я, прощаясь с Иохананом бен-Закаем.
Он схватил меня за руку, заставил остановиться и посмотреть на него. Его воспаленные глаза, казалось, ввалились еще глубже.
— Если однажды, волею Бога, ваши пути пересекутся, защити ее, — попросил он.
Я пожал плечами.
Он отпустил мою руку и прошептал:
— Ты пришел в мой дом, говорил со мной. Видел Леду и слышал ее. Наш Бог, римлянин, ничего не делает случайно. Помни о ней, Серений!
4
Я не забыл Леду, дочь Иоханана бен-Закая.
Мне даже показалось, что я узнал ее в группе еврейских женщин, собравшихся неподалеку от синагоги.
Увидев, что я направляюсь к ним, они остановились. Впереди меня шел центурион Парус. Они, казалось, хотели запретить мне подходить к ним, а Парус вынул из ножен длинный меч. Они побежали прочь, размахивая кулаками и громко выкрикивая слова, которых я не понимал. Когда они были уже далеко, самые молодые из них — к ним относилась и Леда — стали бросать в нас камни.
Я удержал Паруса, который собирался бежать за ними, желая схватить и продать как рабынь, но прежде, сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони, вдоволь наиграться с ними.
— Еврейки толстые! Они такие мягкие, как пухлые курочки.
Мы не хотели его слушать, и я пошел вокруг синагоги, удивляясь необъятности этого здания. Тиберий Александр сказал, что это самый большой храм в мире после Иерусалимского и он может вместить почти сто тысяч верующих.
По внешнему виду синагоги не было заметно, чтобы ей нанесли ущерб мятежи, разорившие весь квартал.
Тысячи евреев погибли здесь, их дома были разграблены и сожжены. Но никто не спешил восстанавливать их, и обожженные стены напоминали черные зияющие раны на светлых, залитых солнцем улицах.