Тьма египетская
Шрифт:
Хека вдруг спохватился, что есть у него сейчас дело поважнее, чем воспоминания. Надо было как-то разобраться с небывалым даром мальчика. Ни о чём подобном ему прежде даже слыхивать не приходилось. Жизнь приучила его к тому, что чудес не бывает, одни только шумные фокусы в храмах. Но теперь приходилось отказываться от опыта, на который потрачена вся жизнь, ибо перед ним лежало с закрытыми глазами доказательство, что чудеса бывают. Нет, не с закрытыми. Мериптах, наоборот, вовсю разглядывал своего испытателя. Даже повернул к нему голову. Смотрел так, словно видел в первый раз. Но колдуна было не сбить этой внезапной переменой поведения. Он наклонился и вопросительно прошипел:
— Скажи, откуда ты знаешь всё это?
Мериптах удивлённо выпятил губу. Он думал, что всё уже объяснил. Там, в темноте плавания, он слышал особые, высшие голоса, голоса неназвавшихся богов. Их слова освещали, показывали и называли все. Ничего он не придумал сам и никогда бы не посмел себе только приписывать достижение
— Скажи, скажи, Мериптах, но как же ты мог побывать и на острове Миноса, и в землях эламитов. Меж ними месяц пути, а ведь ты исчез из-под моего ока лишь на двадцать дней.
Мальчик вдруг презрительно фыркнул:
— Не двадцать, а больше, больше и больше.
— Больше? Намного больше? На сколько? Ты же знаешь счёт, ты знаешь счёт лучше всех, кого я встречал. Скажи, как же долго ты слушал этот голос в темноте?
— Там нет дней и ночей, там темнота, но она не ночь. Ночь в ней, но ночь не она. И там нет счета.
Хека нервничал, и сильно страдала его чуть пробившаяся бородка.
— Но если нет счета, то как же можно сказать, что ты был там больше, чем двадцать дней?
Мериптах немного подумал:
— Я стал такой другой, я теперь знаю, что не товарищ Утмасу, Бехезти... Я старый.
Возникли тяжёлые шаги за спиною колдуна. Подошёл седовласый гиксос, старый боевой товарищ Шахкея, теперь неотлучно дежуривший у его ложа. Маленькие глазки воспалённо блестели, рот его был перекошен, из него выпало несколько угловатых азиатских слов. Хека быстро кивнул и бросился к палатке.
Вернувшись, он сообщил, что дела «царского друга» плохи, он может и не предстать пред царским троном. Зарих, так звали седовласого, уже почти обезумел от горя, он уже в душе оплакивает старинного боевого товарища. К тому же Шахкей ещё и шейх племени, к которому принадлежат все солдаты, что сейчас на борту «Серой утки», такое имя, оказывается, носит эта неуловимая лодка.
— Если Шахкей умрёт, этот старик сделается подобен чёрному носорогу, крушащему всё, что маячит перед глазами. Но нас он не посмеет тронуть, мы под охраной царского приказа, — без особой уверенности в голосе сказал Хека. — Не посмеет. Апоп... Этот змей дважды посылал за колдуном Хекой в нубийский лес, один раз простого сотника из младших «царских друзей», а потом даже и самого «царского брата» Мегилу, гнуснейшую из всех гадин, питающегося кровью и родящего коварство. Значит, колдун Хека был ему нужен, и теперь нужен не меньше.
И тут мальчик задал совершенно несообразный вопрос, наконец выработавшийся из клубившейся в голове мути:
— Скажи, ты сам отрубил себе руку?
Колдун крякнул и зажмурился.
— О, воистину, как говорят люди Хатти, камень далеко не укатывается от горы.
— Я не понимаю тебя.
— Как можно было, хоть немного зная меня, подумать, что я способен на такое безумие. Я не рубил себе руки, мне отсекли её в том городе, которому я вот уже полдня посылаю свои проклятия и который ты посещал в своих сновидениях. В Вавилоне, да явится новый Муршиль за его головой и печенью, есть со времён царя Хаммурапи закон, по нему неудачливый лекарь приговаривается к наказанию, которое искупало бы размер его неудачи. Мне не повезло: женщина, коей я удалял огромный нарыв на груди, не просто умерла, но умерла прямо во время операции, так что я не успел скрыться, как это обычно делается. Только ненормальному Мегиле могло прийти в голову, что я мог сам себя изувечить. Зачем?
— Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.
— Я так и знал!
Хека колотил культёю по колену.
— Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.
— Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.
— У тебя всё перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне — я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо моё знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но всё был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевёл от коз в своё хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось всё подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чём шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю — его звал Апоп, но он к нему не пошёл. А потом колдун приказал вырыть яму, лёг на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться — нас оставалось двое учеников, я и негритёнок Масо. На четвёртый день леопард задрал Масо. Ещё раз, на четвёртый день, я подошёл к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал ещё два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашёл там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрёт, жена купца умрёт, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придёт человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но моё сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.
— Апоп тоже не простит.
Хека некоторое время тупо смотрел на мальчика. Потом порылся в одном из мешков, достал оттуда плоскую деревянную шкатулку, вынул из неё острую бронзовую иголку, выложил свой длинный жёлтый язык на поднесённый ко рту обрубок руки и несколько раз ткнул шевелящийся кончик чёрным остриём. Потом, шипя, рухнул головой в щель между двумя мешками и затих.
Мериптах хотел его успокоить — он никому не расскажет о его признаниях, но почему-то этого не сказал.
55
Разоблачённый колдун трудился как проклятый весь день напролёт. По его требованию солдаты Шахкея разожгли маленькую походную кухню посреди палубы и непрерывно питали её сухим камышом, запасы которого приходилось пополнять трижды в день, для чего «Серая утка» осторожно подруливала к ближайшему берегу, выщупывая шестами дорожку мимо мелей.
Рядом с глиняной печью стояли открытые лари, сплетённые из древесной коры, меж ними ползал на четвереньках Хека, выдёргивал чёрными зубами пробки из флаконов, принюхивался, ставил отпечаток пробки на распухшем от наказания языке, закатывал глаза, анализируя и воображая. На огне постоянно калилось несколько медных плошек с кучками ядовито-вонючих смесей и мелко булькающих жидкостей.
Гиксосы с сочувствием и уважением поглядывали на него и даже молились одними губами, желая однорукому лекарю успеха, ибо они были убеждены, что это он так старается помочь их обожаемому вождю. Они ошибались. Лекарь отлично уже рассмотрел, что «царскому другу» помочь нет никакой возможности, и всю эту бурную суету развёл только для отвода азиатских глаз. Направляемые в растрескавшийся, перекошенный рот воина напитки были призваны лишь смягчить его муки, одновременно их растягивая. Хека боялся остаться один на один с горюющими дикарями, кроме того, понимал, что свежий труп — плохая рекомендация для лекаря, прибывающего к новому месту. Но за внешней стороной его деятельности скрывался и реальный интерес. Хека стремился вывести средство, которое освободило бы Мериптаха от пут неподвижности. Он и раньше к этому стремился, но всего лишь по причинам врачевательского тщеславия. Наполовину вылеченный больной — наполовину поражение лечившего. Все забудут, что он вырвал мальчика из небытия, если он не сможет вырвать его из неподвижности. Хека слишком хорошо знал, что царю надобен мальчик со всей живостью своих членов, а не мумиеподобный сновидец. После же последнего раз говора с Мериптахом у колдуна появился более жаркий стимул желать победы над его хворью. По правде сказать, сначала, во тьме зажмурившегося отчаяния, высасывая кровь из несчастного своего языка, он вознамерился мальчишку просто-напросто отравить. Средств для этого у него было множество, и он мстительно перебрал в голове все эти гранёные флаконы. Эту часть пещерной науки он усвоил прежде и лучше всего. В умении убивать и угнетать с помощью зелий он мог спокойно признать себя подлинным преемником подлинного Хеки. Однако он вовремя одумался. Смерть мальчика конечно же припишут ему, а с этой припиской, да ещё при угасающем Шахкее, что он будет стоить в глазах Апопа? По этой же причине следовало отказаться от замысла спихнуть ночью мальчика через борт к крокодилам. Даже если азиаты поверят лекарю, что он не убивал, спросят, почему не уберёг? Надо было сделать так, чтобы мальчик ничего не смог рассказать царю.