Тьма над Петроградом
Шрифт:
Заложив руки за спину, Борис оглянулся через плечо и перехватил последний взгляд Черкиза. В нем не было неукротимого огня и сильной ненависти тоже не было. Черкиз смотрел спокойно и сосредоточенно, как человек, принявший трудное решение. Вопрос был – какое?
Перед самым отбоем Васька Хорь вышел на середину камеры, потянулся и пропел:
– «Собака лаяла на дядю-фраера…» – Затем он подмигнул Борису и, сказав вполголоса: – Учись, контрреволюция! – сунул себе что-то в рот.
– Ну,
Хорь повалился на пол камеры, забился в судорогах. Изо рта у него побежала пена.
– Что это с ним? – удивленно спросил Ордынцев.
– Мыла кусок разжевал, – равнодушно ответил Соцкий, – в лазарет нацелился!
– Что волынку тянете? – проговорил Хорь нормальным голосом, приподняв голову. – Зовите охрану, дьяволы, а то всех порежу!
Бородатый доносчик по фамилии Шавкин подскочил к двери камеры и заколотил в нее кулаками.
– Ну что стучишь, что стучишь? – раздался за дверью раздраженный голос охранника. – Я тебе щас прикладом по голове постучу!
– Человек помирает! – крикнул Шавкин, подпустив в голос слезу. – Отходит уже! Припадочный, видать!
– Ты щас у меня сам припадочным станешь! – отозвался охранник, однако запоры заскрипели, и дверь открылась.
В камеру заглянули двое красноармейцев. Один, уже знакомый Борису Махматулин, как положено, остался у двери с винтовкой, второй вошел внутрь и наклонился над Хорем. Васька затрясся с особенным артистизмом, заколотил по полу головой.
– Никак и правда помирает! – проговорил охранник, распрямляясь.
– Хоть бы они, шайтаны, все передохли! – отозвался Махматулин. – Чего на них продукты переводить?
– Ты, Махматулин, неправильно рассуждаешь! – возразил второй. – У нас на лицо революционная законность. Ежели он шпиён или, к примеру, буржуй недорезанный – мы его, конечно, шлепнем, но исключительно по закону, а чтобы он просто так самовольно помирал, такого закона нету. Так что беги, Махматулин, за фершалом Мутузовым! Пускай он этого контрика в лазарет определяет!
Охранники вышли из камеры, но через несколько минут вернулись с фельдшером и носилками. Старательно трясущегося в судорогах Ваську положили на носилки и понесли прочь из камеры. Когда Хоря проносили мимо койки Ордынцева, тот встретился взглядом с Борисом и подмигнул ему.
– Зачем он устроил эту комедию? – спросил Борис Соцкого, когда дверь камеры закрылась.
– В лазарете условия получше, – пояснил тот, – койки с матрасом, а не нары деревянные, как здесь…
– Главное, паек там дают усиленный! – вмешался в разговор Шавкин. – Хлебная норма полуторная, и жиры положены…
– А вообще-то я сильно подозреваю, что Хорь замыслил побег, – продолжил Соцкий, понизив голос и опасливо покосившись на Савелия. – А из лазарета это гораздо удобнее!
– Вот как… – протянул
В его планы тоже входил побег, причем не далее как этой ночью. Правда, все зависело от Черкиза, а от него Борис не ждал ничего хорошего, учитывая их обоюдную застарелую ненависть. В любом случае нужно быть готовым ко всему.
– Савелий, – Борис повернулся к Шавкину, – табачком не угостишь? На одну самокруточку!
– Табачком? – переспросил Шавкин, и глаза его хитро блеснули. – Табачок-то нынче дорог!
– Я же не даром! Завтра половину хлебной пайки отдам… очень уж курить охота!
– Всю пайку! – потребовал Шавкин.
– Не соглашайтесь! – подал голос Соцкий. – Это настоящий грабеж! Надо же – целую пайку за одну самокрутку! И табак-то у него дрянь, самосад!
– Отличный табачок! – обиделся Савелий. – А что горло дерет – так это даже пользительно, любую микробу враз убивает!
– Ладно, – согласился Борис, – отдам всю пайку. Все равно я этот хлеб есть не могу, душа не принимает…
Лампочка под потолком мигнула, предупреждая о скором отбое.
Трое оставшихся в камере заключенных расползлись по койкам. Борис, которого ждала беспокойная ночь, не стал раздеваться.
Свет погас, и вскоре из угла камеры понесся художественный храп Шавкина.
Ордынцев ворочался на нарах, вслушиваясь в доносящиеся из-за двери ночные звуки.
Вот в коридоре раздались негромкие прихрамывающие шаги – это какого-то несчастного ведут на допрос. Откуда-то сверху донесся заглушенный стенами крик, в котором звучали боль и отчаяние. Чуть позже снизу, из подвала, послышался револьверный выстрел… для кого-то все страдания закончились.
Заскрипели нары, и Шавкин захрапел в другой тональности.
Борис почувствовал, что усталость берет свое, и начал засыпать. Перед его внутренним взором поплыли какие-то бессвязные картины…
И тут скрипнула дверь камеры, вспыхнул свет.
– Который тут Прохиндеев? – раздался возле двери хриплый голос Махматулина.
– Я! – отозвался Борис, спрыгивая с нар и потирая кулаком слезящиеся глаза.
– Руки за спину! На допрос!
Ордынцев вышел из камеры, послушно заложив руки за спину, и побрел по гостиничному коридору. Махматулин, по обыкновению, недовольно бормотал позади:
– Чего тебя, шайтана, зазря водить? Чего ночь не спать? Чего хлеб кормить? Шлепнуть, как собака, и дело с концом!
Бориса мучил единственный вопрос: выполнит ли Черкиз свое обещание, или его сейчас отконвоируют в подвал тюрьмы и там действительно пристрелят как собаку? А что? Очень даже просто могут они наплевать на все приказы и на свою революционную законность… Эх, жаль, Варвару не повидал напоследок!
Они дошли до лестницы. Махматулин подтолкнул Бориса в спину:
– Шагай, шайтан!