Тьма внешняя
Шрифт:
– Давай, я его понесу, – предложила молчавшая дотоле спутница.
– Ты уже несла, хватит с него! – буркнул Кер. Иветта молча пожала плечами.
… Мимо них проследовала молодая пара. Исхудавшая юная женщина, чьи длинные густые волосы посерели от пыли, неловко сидела в седле, водруженном на спину худой старой клячи, которую вел в поводу бородатый парень в кольчужной куртке.
– Потерпи, Хелен, еще дня три от силы, и будем в Германии, – приговаривал он.
– Сил уже нет терпеть, Филипп… – еле слышно отвечала девушка.
Завистливым взглядом бывший
«Тоже мне – сил нет у нее терпеть! А ведь не свои ноги бьет, между прочим. Вон, Ив от самого Парижа пешком прошла и не жалуется, небось! Погоди, не сегодня завтра падет твоя коняга – и что тогда?»
Сколько уже дней они бредут вот так, среди толп беженцев, на восток, в Лотарингию?
Путь их пролегал через разоренные мятежом земли Шампани и Орлеана.
Люди брели по дороге, волоча за собой убогий скарб, неся на руках детей, ведя измученную скотину.
В этой толпе все перемешалось: знатные в дорогих одеяниях, монахи и монашки, горожане и даже крестьяне и бродяги оборванцы, которым победа Девы не сулила как будто ничего плохого. И под слоем пыли уже нельзя было разглядеть – кто господин, кто слуга. На лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости и отчаяния.
Они шли, а справа, и слева, и позади в небо поднимались столбы густого дыма. Там кто-то жег деревни. По бокам тракта валялись опрокинутые брошенные телеги и фургоны, разбросанное барахло, на которое уже никто не зарился – даже золото сейчас потеряло свою ценность, и за золотую брошь нельзя было купить ни козу, ни хотя бы курицу.
На привалах почти не разговаривали, тишину нарушал только плач голодных детей, да крики спящих, которых мучили кошмары от пережитого. И после каждой ночёвки на земле оставались неподвижные остывшие тела. Умерших даже не забрасывали землей.
…Известие о полном разгроме королевской армии догнало Кера, когда он был в дороге уже дней шесть. Оно так его потрясло, что целых двое суток он безвылазно сидел в полуразвалившейся халупе на заброшенной пасеке, не зная, что ему делать дальше и, временами, проклиная себя за опрометчивое решение. Но, как бы там ни было, возвращаться к Светлой Деве было уже поздно, и он продолжил путь к родному дому, даже не зная, что станет делать, когда вернется.
Путь его по стране, погружающейся в хаос и безначалие, оказался долгим и кружным. Приходилось то обходить вновь и вновь вспыхивающие очаги мятежа, то прятаться от рубящих направо и налево рыцарей. Он брел лесными тропами в подозрительных компаниях, пристраивался к караванам, плыл по реке на переполненной барке, отдав за проезд последние оставшиеся у него деньги. Он делил ночлег и хлеб с мужиками и пил с ними за полную победу Светлой. Две недели он просидел, каждое утро ожидая, что его на всякий случай повесят, в тюрьме крошечного городка на юге Иль-де-Франса, куда его упрятал как подозрительного бродягу местный прево. К счастью, его узнал один из прежних сослуживцев. Вернув оружие, его вытолкали за ворота – городок и так был переполнен отступившими из Пикардии войсками.
…До Парижа он добрался спустя неделю после того, как стало известно о гибели крестоносцев.
У распахнутых никем не охраняемых Нормандских ворот он первый раз наткнулся на мертвые тела: старик, задравший к небу окровавленную седую бороду, и юная девушка, почти ребенок, вцепившаяся окоченевшими пальцами в завернутый подол… В двух десятках шагов лежали навзничь два маленьких мальчика с размозженными головами – видно их убили, когда те пытались спастись бегством. При мысли, что, быть может, вот так же лежат в грязи его жена и дети, уставившись в небо остекленевшими глазами, боль и ярость заполнили его душу.
В пустом разграбленном доме он нашел забившихся в подпол испуганных голодных детей, с ужасом взиравших на его косматую бороду и лохмотья, на все его вопросы отвечавших только плачем. Потом он тщетно пытался выяснить у не менее перепуганных соседей – где его жена. Они смогли только рассказать, что накануне случившейся несколько дней назад большой резни между ополченцами и наемниками, она отправилась навестить родню в предместье Монмартр.
Пока Кер отчаянно метался по городу, пытался выяснить хоть что-то о судьбе Мари, в Париже вновь начались уличные бои, и он понял – надо бежать, иначе и он, и дети погибнут вместе с этим городом, на который, должно быть прогневался Господь…
Погрузив в найденную возле недостроенной церкви тележку скудные остатки имущества, без всяких угрызений совести прихватив кое-какое добро из оставленных хозяевами домов, и посадив поверх него детей, он вышел из Турнельских ворот вместе с толпой таких же бедолаг. Вечернее небо позади них уже было подсвечено багровыми отсветами пожаров.
Тут он и встретил Иветту. Измученная, босая, в разодранной одежде, со следами побоев на лице и кинжалом за поясом, на котором засохла кровь, она подошла к его тележке, и сорванным голосом назвала его имя. Затем молча взяла за руку пугливо прижавшуюся к ней младшую девочку и пошла рядом. С тех пор уже почти две недели они идут вместе…
Кер не спрашивал, почему она покинула победоносное войско своей
прежней повелительницы и что пережила до того, как они встретились. Да и вообще за все это время они вряд ли перемолвились сотней слов. Ночами они лежали обнявшись, согревая друг друга – ни на что большее не хватало уже сил, да и не думалось об этом…
…С ними поравнялся еле держащийся на ногах старец, одетый в рваное рубище. Сквозь дыры в нем на пергаментно-сухой грязной коже явственно виднелись отметины кнута и раскаленного железа.
Он что-то бормотал, мелко тряся головой. Жорж Кер невольно прислушался.
– Воцаряется ересь и безбожие, церковь пала, умолкают уже последние голоса праведников, ликует Сатана и не будет Армагеддона, ибо не найдется воинов, готовых стать против врагов господних. И будет война длиться семижды по семь лет, а потом еще столько же, и будет мор и глад, и уцелеет один из десяти, и будут молить о смерти они, ибо муки нестерпимые примут. И бесы воцарятся на земле, и будут дань с людей собирать, но не хлебом и златом, а кровью и телом их и детей их…