«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Все были настроены против техников, мастеров, инженеров, которых бросали в котел с расплавленным металлом. Старались попасть на железную дорогу, ехать было трудно, растеривались, не попав, отчаивались, когда испорченные вагоны не шли, и защищали и дрались из-за места в вагонах. Они не знали, что это создание техники и что это делают инженеры.
Весь русский бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия; такого начальствующего тона, такой надменности я никогда не слыхал и не видал в другое время. Это было какое-то сладострастие начальствовать и только начальствовать.
Странно то, что среди русских людей есть особенности отрадных вожделений души, радости и как бы самой большой и торжественной победы; как бы какие-то заключения важного дела, как бы служение чему-то нужному и высокому. Это есть желание сделать какую-либо особенную пакость счастью, успеху, удаче
Что бы кто ни говорил, а говорили очень много, нельзя было сказать никому, что то, что он говорит, неверно. Сказать этого было нельзя. Надо было говорить: «Да, верно». Говорить «нет» было нельзя — смерть. И эти люди через каждое слово говорили: «Свобода». Как странно.
Я сказал одному «умному» парню: «Слыхал, в Самарской-то губернии лошади взбунтовались, сели на пролетки, а народ заставили возить себя. Слыхал». — «Вот так штука, — сказал он и, посмотрев, добавил: — Неужто. Во ловко-то».
Ученики Школы живописи постоянно митинговали, с утра до глубокой ночи. Они реформировали Школу. Реформа заключалась в выборе старост и устройстве столовой (которая была ранее, но называлась буфет). Странно было видеть, когда подавали в столовой какую-то соленую воду с плавающими в ней маленькими кусочками гнилой воблы. Но при этом точно соблюдался черед, кому служить, и старосты были важны, распоряжались ловко и с достоинством, как важные метрдотели.
Ученики сделали реформу Школы, открыли клуб (клуб Сезанна [168] ) и в живописи подражали его манере писать, увидав его картины в галереях Щукина и Морозова. Никому не было стыдно делать камлоты [169] и подражать. В клубе только курили. Была устроена своя столярная для работ подрамников, мольбертов. Но я увидел, что там делали гробы, так как свирепствовала в Москве эпидемия сыпного тифа, много умирало. Я спросил, что это значит. Мне ответили, что получили заказ: хорошо платят!
168
Клуб Сезанна — после революции 1917 г. в доме Юшкова в Москве, где с 1844 г. размещалось Училище живописи, ваяния и зодчества (Мясницкая, 21), были организованы Первые Государственные художественные мастерские, в конце 1920 г. переименованные в Высшие художественно-технические мастерские (ВХУТЕМАС). Там же был организован рабфак и несколько клубов: студия «Искусство движения», которой руководила преподавательница ритмики В. И. Цветаева, сестра известной поэтессы, а также клуб имени Поля Сезанна, на заседаниях которого выступали А. В. Луначарский, Е. М. Ярославский, В. В. Хлебников, С. А. Есенин и др.
169
камлоты (от фр. camelot) — ткань из шерсти ангорской козы, плотная, грубая хлопчатобумажная или шерстяная ткань из черных и коричневых нитей. Из камлота шили мужскую крестьянскую одежду. Очевидно, Коровин так называет крестьян.
Трамвай ходил по Москве, но только для избранных, привилегированных, т. е. рабочих фабрик и бесчисленной власти. Я видел, что вагоны трамвая полны; первый женщинами, а второй мужчинами рабочими. Они ехали и не очень складно пели «Черные дни миновали» [170] .
Когда я ехал на извозчике, которых уж было мало, то он, обернувшись, сказал мне: «Слобода-то хороша, но вот когда в кучу деньги все сложат и зачнут делить, тут драки бы не вышло. Вот что». А я спросил его, а давно он в Москве возит. «Лет сорок», — ответил он.
170
«Черные дни миновали…» — слова из песни «Смело, товарищи в ногу». Автор — профессиональный революционер, химик и поэт Леонид Петрович Радин (1860–1900). Слова и музыку песни он написал в одиночной камере московской Таганской тюрьмы; впервые эта песня прозвучала 4 марта 1898 г. — ее пела колонна заключенных пересыльной тюрьмы, среди которых был и автор песни. Ее первая публикация (без указания автора) состоялась в Женеве (1902).
Была борьба с торговлей вообще. Торговля была воспрещена. Торговали тихонько, из-под полы все.
Была борьба с спекуляцией. Спекулировали все.
Была борьба с эксплуатацией — соль стоила три рубля золотом фунт, крестьяне давали четыре пуда муки за полфунта соли.
Покупал спички у торговца, у Сухаревой башни [171] , поместившегося у панели мостовой, где были кучи пыли, грязи и лошадиной мочи. Около лотка торговца лежал солдат, лицом прямо упирая в пыль. Я спросил
171
Покупал спички… у Сухаревой башни… — Сухарева башня сооружена в 1692–1695 гг. по инициативе Петра I близ слободы стрелецкого полка Л. П. Сухарева, который остался верен государю во время стрелецкого бунта 1689 г., подготовленного царицей Софьей. Однако башня стала называться Сухаревой позднее, а в то время именовалась Сретенской. На первых порах помещения башни занимали караульные стрельцы Сухаревского полка. Вместе с колокольней Иван Великий стала самой высокой постройкой в Москве (более 60 м). Архитектор М. И. Чоглоков. Некоторые специалисты считают, что Чоглоков, возможно, строил по указаниям Петра и по его наброскам. Башня была устроена наподобие символического корабля с мачтой: ее восточная сторона означала корабельный нос, западная — корму, все это вполне походило на петровский замысел. Как Спасская и Троицкая башни Кремля, она была украшена часами, и ее главу венчал двуглавый орел. После расформирования стрелецких полков в конце XVII в. Яков Брюс по указу Петра I в Сухаревой башне основал первую астрономическую обсерваторию. Здесь же в 1700–1715 гг. помещалась Школа математических и навигацких наук (Навигацкая школа), позднее переведенная в Петербург. Однако московская математическая школа под руководством Магницкого, которая была приготовительным училищем для петербургской Морской академии, сохранялась до 1752 г. До 1806 г. в Сухаревой башне размещалась Московская контора Адмиралтейств-коллегии. В разное время башня служила и архивохранилищем, и водонапорной башней, а в 1925–1934 гг. здесь работал Московский коммунальный музей, ставший предшественником Музея истории Москвы.
Издавна на площади у подножия башни, стоявшей на въезде в Москву, крестьяне с возов торговали всякой снедью, чтобы не платить таможенную пошлину за въезд в столицу. В 1812 г., после вторжения Наполона, Сухаревский рынок был узаконен московским градоначальником графом Ростопчиным. Торговать здесь разрешалось чем угодно, но только по воскресным дням и до наступления темноты. Из романа «Война и мир» мы знаем, что Пьер Безухов купил здесь пистолет, чтобы убить Наполеона. Сухаревка, как и Хитровка (см. ниже, прим. к с. 72), стала одним из самых неблагополучных мест Москвы, где свободно торговали краденым. Здесь можно было за копейки купить антикварные вещи и ценные букинистические издания. С победой советской власти судьба Сухаревки была предрешена. В 1919 г. был низвергнут орел на башне, а в декабре 1920 г. Ленин подписал указ о закрытии Сухаревского рынка. Однако в условиях нэпа рынок продолжал функционировать, но под другим названием — Новосухаревский. Здесь появились торговые павильоны по проекту архитектора-конструктивиста К. С. Мельникова. В начале 30-х рынок все же был снесен. В июне 1934 г. снесли и Сухареву башню. В ноябре того же года на Сухаревской площади была установлена монументальная доска почета колхозов Московской области. В честь этого события Сухаревскую площадь переименовали в Колхозную. Старое название возвращено в 1990 г.
При обыске у моего знакомого нашли бутылку водки. Ее схватили и кричали на него: «За это, товарищ, к стенке поставим». И тут же стали ее распивать. Но оказалась в бутылке вода. Какая разразилась брань… Власти так озлились, что арестовали знакомого и увезли. Он что-то долго просидел.
Власть на местах. Один латыш, бывший садовник-агроном, был комиссар в Переяславле. По фамилии Штюрме. Говорил мне: «На днях я на одной мельнице нашел сорок тысяч денег у мельника». — «Где нашли?» — спросил я. — «В сундуке у него. Подумайте, какой жулик. Эксплуататор. Я у него деньги, конечно, реквизировал и купил себе мотоциклетку. Деньги народные ведь». — «Что же вы их не отдали тем, кого он эксплуатировал?» — сказал я. Он удивился — «Где же их найдешь. И кому отдашь. Это нельзя… запрещено… Это будет развращение народных масс. За это мы расстреливаем».
Учительницы сельской школы под Москвой, в Листвянах, взяли себе мебель и постели из дачи, принадлежавшей профессору Московского университета. Когда тот заспорил и получил мандат на возвращение мебели, то учительницы визжали от злости. Кричали: «Мы ведь народные учительницы. На кой нам черт эти профессора. Они буржуи».
Я спросил одного умного комиссара: «А кто такой буржуй, по-вашему?» Он ответил: «Кто чисто одет».
После митинга в Большом театре, где была масса артистов и всякого народа, причастных к театру, уборная при ложах так называемых министерских и ложи директора, в которых стены были покрыты красным штофом, по окончании митинга были все загажены пятнами испражнений, замазаны пальцами.
Один мой родственник, кончивший университет, юридический факультет, горел деятельностью. Он целый день распоряжался, сердился, кричал, был важен и строг. Он знал все, говорил без устали. «Я начальник домового комитета», — кричал он. И тут же он себе завел артистку, называя ее Лидия Павловна. Относился к ней почтительно, часто говоря: «Лидия Павловна этого желают». Потом украл у меня деньги и кстати чемодан с платьем. Управляя домовым комитетом, неустанно распоряжался, так что живущий там доктор Певзнер от него слег в постель и прочие жильцы плакали и, наконец, выгнали его с большим трудом. Теперь он коммунист.