«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
Головин был спрятанный в себе человек. Никто из нас не знал, где он живет. Он часто уходил куда-то и пропадал.
— Посылал за Александром Яковлевичем. Он опять куда-то пропал… И где искать его? По его адресу его никогда не застанешь дома… Декорации не готовы, придется отложить спектакль… — говорил не раз директор Императорских театров, любивший Головина В. А. Теляковский…
И он был добрым человеком. Он никогда ни о ком не сказал ничего плохого. Никогда ни на кого не обиделся. Деликатная натура его кротко принимала все хулы и несправедливости — он никогда не бывал зол или гневен. Он был кротким человеком и нежно учтив. В нем всегда жило чувство прощения ко всем. На всякое злое мнение, на несправедливость и непонимание
— Пускай… Что же делать!..
А. Я. Головин чрезвычайно нравился женщинам. Они перед ним распускали крылья своих чарований и вдохновляли его в творчестве. Он написал много чудесных пастелей красивых женщин. Но порою — очень странных, страшных…
Головин никогда не пил никакого вина и не курил… Но слабостью его были конфекты — он уничтожал их целыми коробками…
Сколько раз А. Я. Головин говорил мне, что он нежно обожает Аполлона и красоту античного мира!..
Я познакомил В. А. Теляковского, вскоре после его вступления в управление московскими Императорскими театрами, с А. Я. Головиным, и тот поручил ему декорации к опере Корещенки — «Ледяной дом» [204] … И сразу же А. Я. Головин сумел показать силу большого художественного вкуса.
В декоративной мастерской я видел у него Кустодиева, работающего в качестве помощника, и Анисфельда…
Его балет «Волшебное зеркало» [205] было нежно и изящно [206] . Но ново — и пресса ругательски ругала и его, как ругала и меня, и Врубеля.
204
«Ледяной дом» — премьера оперы А. Н. Корещенко (1870–1921) состоялась 7 ноября 1900 г. в Большом театре.
205
«Волшебное зеркало» — премьера балета (муз. А. Н. Корещенко, балетмейстер М. И. Петипа), состоялась 9 февраля 1903 г. в Мариинском театре. Декорации и эскизы костюмов выполнил А. Я. Головин.
206
Так в рукописи.
В его творчестве — в театральных эскизах — любимым мотивом его было как бы изящное кружево, тонкая ювелирная работа… Он был как бы зачарован изысканностью орнамента… Его рисунки костюмов замечательные… Он был изящнейший художник…
Мир праху прекрасного художника, доброго человека, приятеля, встреченного мною на пути жизни.
Рассказ старого монаха
Кубенское озеро большое. С одного берега не видно другого. И высится вдали, как бы выступая из вод, каменный монастырь.
В эпоху удельной Руси, в междоусобие, сюда ушел младший брат князя Вологодского и поселился на камнях маленького островка на озере Кубени. Пошла молва об отшельнике, стали почитать его и ездить к нему за советами. Слава его росла, все говорили о нем как о человеке праведном и кротком. Услышал об этом и старший его брат, князь Вологодский, и послал однажды к нему слуг с подарками и нарядами княжескими и просил его вернуться назад в Вологду. Тот благодарил, но не вернулся. Тогда в другой раз послал к нему слуг старший брат и приказал им ослепить его, и они ослепили его. А после на месте том, на маленьком острове, вырос большой каменный монастырь…
Вместе с В. А. Серовым мы взяли
Остановились мы у берега, покрытого сочной травой и осокой. Утки стаями взлетали перед нами.
На берегу увидели мы жалкую нищенскую постройку — из бревен с одним окном и покосившимся крылечком.
Мы постучались, дверь отпер нам большого роста, с густыми волосами и седой бородой, старик-монах.
— Войдите, здравствуйте! — просто сказал он.
Убогая изба, и в ней стол, скамья, аналой с книгой в углу, образа. Перед образами лампада. Помню на столе тарелку с рыбками, похожими на кильки, хлеб, бутылку и рюмку.
Монах, предложив нам сесть, опустился на скамью. Тут я заметил огромный рост его и богатырские плечи. Он смотрел на нас черными глазами, отяжелевшим взором. Спросил — кто мы и откуда, и, когда узнал, что мы художники, как-то сразу повеселел и попросил выпить — «вот винцо!» — и закусить рыбкой.
— Только вот солона не в меру, — сказал старик, угощая нас.
Я заметил:
— Какое хорошее у вас озеро, раздольное.
Он согласился:
— Чего же еще? Приволье здесь и радость, и берега ласковые. Летом рай земной. Красота Творца Всевышнего…
И через несколько минут он рассказывал нам:
— Вот по весне лед идет, из реки Кубино, а там треба, ну, и шествуешь… В челне нельзя — лед сшибет. Бывает вода во-о! — монах показал на шею, — Дары держишь и Евангелие над головою. Холод, вода холодная… Ведь вот, кажется, утонешь — ничего, мелкое озеро. И что бы тут? Ничего, не простужался. Сила во мне есть, а уж стар я… Голос был у меня. И посейчас вот… Вот рюмка налита, глядите-ка!
Монах уперся глазами в рюмку с водкой, раскрыл рот и громко густым басом вдруг возопил:
— Высокопреосвященнейшему господину нашему, митрополиту…
И под воздействием мощных звуков его голоса водка вся вылилась из рюмки на стол.
— Видите, голос-то у меня какой! Все знают. За голос-то и подносят… Ну, да слабость это. Живу я здесь в пустыни один. Кругом никого. Это вот вы зашли, редко кто завернет, а то деревни тут далече. Все по ту сторону. До Каменного-то монастыря верст пятнадцать есть. Хожу туда… Ну, дадут вот, что ли, рыбку соленую, а что скоромного — ни-ни, никогда…
— А давно это вы в монахи пошли, отец? — спросил я.
— Давно… — И, помолчав, он добавил: — Через женщину, соблазнился я женщиной… Теперь я монах, а ее благодарю и каждый день приношу молитву за нее, аз, грешный…
— А почему? — заинтересовался Серов.
— А потому, что она в том не виновата, красота… Я был семнадцати годов, служил в лавке купцов Зверевых. Дюж парень я был. Волосы, как у Самсона, кудрявые. Вот так я и соблазнился… И я так ее полюбил, что все бросил — и лавку, и отца, и мать. Только ею и жил. И дожидался ее по оврагам да загородам целыми днями и ночами… И наберу я, бывало, цветов, красоты земной, когда придет она, надену на нее цветы и невестой своей называл ее. Что бы она ни захотела, все делал… Воровал… Да ловко так! А она не была свободна, замужем. Я и не знал ничего долго — все лгала мне… И ее я тут, как узнал, чуть не убил за неправду… Очуялся и ушел в затвор, стал Писанию учиться и принял сан монашеский… Вот и все… И в Вологде не был с тех пор я. Не мог смотреть мест тех, где шаги ее шли… И слышал я, что стала она жизни блудной, красота ее сгубила ее… Вот и все… И слышал я, померла она. Долго я ее видел в сонном видении, глаза ее видел, — а как померла, то более не видел… Вот и все… Да соберу я цветов на лугу, посмотрю кругом — никого нет. И брошу я цветы в ту сторону, где Вологда и там могила ее, и молюсь я, и плачу. И так легко и радостно станет в душе моей. И жалко мне, так жалко чего-то.