Тобор первый
Шрифт:
Из-под ног с пронзительным криком выпорхнула какая-то ночная птаха. Иван вздрогнул и остановился. «Куда же это я забрался?» – подумал он. В сознание разом ворвались ночные шорохи, запахи. Упоенно шелестели не успевшие опасть листья, одуряюще пахло осенней мятой, вдали размеренно ухала выпь.
Суровцев зябко передернул плечами, глянул на светящийся циферблат часов: ничего себе, половина второго! Напряжение понемногу спадало, он двигался теперь совсем медленно и вдруг подумал, что очень похож на Тобора к концу сегодняшних испытаний.
Почва пошла под уклон, потянуло спереди
Берег был топким, каждый шаг отдавал чавканьем. Тоненький, еле прорезавшийся серп луны пролил неверный свет на быстрые речные волны. Они напомнили Ивану огненную магму, колыхавшуюся на дне кратера, через который предстояло перепрыгнуть Тобору. И ведь перепрыгнул же, черт побери. Да еще как! Стоп! Кажется, он опять начинает заводиться.
Суровцев долго стоял, прислушиваясь к тихому плеску речной воды. Ему вдруг ужасно захотелось выкупаться, хотя от одной мысли о ледяных волнах мурашки побежали по коже.
От поймы к речке вел довольно крутой спуск. Иван двинулся вниз, придерживаясь за кусты и ежесекундно рискуя сломать себе шею.
Он небрежно бросил одежду на какие-то торчащие ветки и шагнул в воду. Холодная влага обожгла тело. Речка была не такой уж маленькой, как казалось сверху. Во всяком случае, было где поплавать.
Иван в четыре взмаха выплыл на середину реки, нырнул, затем вынырнул, отфыркиваясь и выплевывая воду, от которой заломило зубы, и, не удержавшись, совсем по-мальчишечьи выкрикнул:
– Здорово!..
Каждая клеточка тела отмякла, наливаясь восхитительной свежестью. Позабыв о времени, Иван плавал, дурачась, шлепал по воде, хохотал во все горло, распугивая ночную тишину. Немного угомонившись, он уцепился за какую-то корягу, торчащую близ берега из воды, и подумал вслух:
– Будь жив сэр Исаак Ньютон, он непременно изобрел бы свой четвертый закон. И сформулировал его примерно так: «Купание в ледяной воде снимает усталость».
Стоп. Усталость?! Пораженный неясной еще мыслью, Суровцев застыл на месте, не обращая внимания на то, что коряга, за которую он ухватился, начала медленно погружаться в воду. В следующее мгновение Суровцев торпедой выскочил из воды. Берег был мягок, податлив и адски холоден. Тяжело дыша, поминутно проваливаясь в бочажины, полные до краев воды, он долго искал на ощупь сброшенную впопыхах одежду. А, вот он, этот куст. Рука наткнулась на какой-то продолговатый тяжелый предмет в кармане куртки. Батарейка! Как он мог забыть о ней? Батарейку сунул ему в карман Васька, когда Суровцев уходил из дому, торопясь на испытания и волнуясь, словно школьник перед решающим экзаменом. Да так оно, собственно, и было…
Когда же он вышел из дому-то? Неужели только позавчера?.. А кажется, с тех пор пролетела целая вечность.
Суровцев попытался стоя надеть брюки, но от нетерпения никак не мог попасть ногой в штанину. Тогда, бросив безуспешное занятие, он включил фонарик, приладил его над собой, на ветке, затем достал истрепанную записную книжку, с которой никогда не расставался,
Желтый узкий луч детского фонарика падал на структурные формулы, которые торопливо выводил дрожащий фломастер Суровцева. Сквозь чащобы формул, сквозь липкую вязь интегралов продирался старший научный сотрудник-воспитатель к истине, простой и непогрешимой, которая вдруг блеснула вдалеке в великий миг откровения, снизошедшего на него во время купания в холодной воде речушки.
Небо на востоке чуть заметно посветлело, когда Иван Васильевич оторвался наконец от записной книжки. Конечный вывод он обвел в кружочек и поставил рядом четыре восклицательных знака.
Боже мой, так просто! Как он мог раньше до этого не додуматься? И как никто из ученых не нашел решения, которое, можно сказать, витало в воздухе?!
Теперь остается как можно быстрее добраться до Акима Ксенофонтовича.
Наскоро одевшись, окончательно закоченевший Суровцев решил: «Побегу босиком, так быстрее будет!» – и рванул вверх по откосу. «Как только ночью жив остался…» – удивился он мимоходом, с трудом преодолевая крутой склон.
Ветки больно хлестали по разгоряченному лицу, хвоя колола босые ноги, в голове билась одна мысль: скорее, скорее! Записную книжку, не доверяя собственному карману, Суровцев сжимал в кулаке.
Между тем занялась поздняя зорька. Она разгоралась медленно, словно бы нехотя.
Бежать было тяжело, потому что все время приходилось петлять между деревьями. Нет, однако, худа без добра – Суровцев скоро согрелся.
Он все бежал и бежал, переходил на шаг и снова срывался в бег, но тайга и не думала редеть. И ни одна тропка, как на грех, не пересекла его путь.
Наконец впереди показался просвет. Суровцев прибавил шагу, хотя силы его были на исходе. Увы, это была всего лишь просека. Широкая, ровная – в линеечку, она уходила вдаль, сколько хватало глаз, впадая, словно река, в бледную зарю. «Заблудился!..» – мелькнула мысль, от которой упало сердце. Да, вечером, идя к речке, он эту просеку не пересекал.
Мышцы сразу налились тяжестью, Иван Васильевич без сил прислонился к сосне, переводя дух.
«Если опоздаю к восьми, когда Тобор должен получить сигнал к возобновлению испытаний – тогда все, крышка, – отрешенно и спокойно, словно речь шла о чем-то для него постороннем и маловажном, подумал Суровцев. – Представитель Космосовета наложит вето на испытания, это уж как пить дать. Едва ли Аксен сумел его убедить в чем-либо, не обладая вот этой простой разгадкой…» – поднес он к глазам такую бесполезную теперь записную книжку.
Сзади послышался слабый шум – так шелестят листья на ветру. Суровцев обернулся.
В темных недрах противоположной стороны просеки что-то шевелилось, двигаясь на него. Это было огромное и странное создание. В редеющей мгле угадывалось только некое подобие узкой башни, высота которой превышала, пожалуй, десяток метров. Башня опиралась на платформу, очертания которой терялись в предутреннем тумане, стлавшемся у самой земли.
Башня слегка покачивалась из стороны в сторону, словно голова змеи перед прыжком.