Точка зрения
Шрифт:
Главное — произнести волшебные псевдокритические слова «в его творчестве органично сочетаются», а дальше — сама пойдет; так, видимо, считают и авторы, и редакторы. Какая уж тут может быть система доказательств, если мы под «стилем» разумеем отношение к Родине или женщине… Уж не много ли впрямь я требую!..
Так вот, о комплиментарности. Как с ней бороться? Совсем не обязательно внутренне перестраиваться. Можно продолжать свою линию: «Еще одна ее особенность — умение… неожиданным открытиемвыводить жизненное наблюдение на уровень философского(! — Н. И.) обобщения. В лучших ее стихах… реализм неотъемлемот романтизма». О ком это? О Лермонтове? Нет, об О. Чугай… А дабы неповадно было уличать в пресловутой комплиментарности, нужно лишь вставить мягкий — желательно предпоследний — абзац про «недостатки», для вящего усыпления читателей и бдительных обозревателей. Скажем, так: «К сожалению, местами встречаются банальности и неточности». А затем с легким сердцем немедленно возвратиться к привычному стилю: «Поэтесса стала писать строже, собранней. Исчезли импульсивность и бойкость…»
Живая практика развития критической мысли показывает: от вознесения до ниспровержения — один шаг. Часто бывает и так, что шаг этот совершается внутри одного и того же сочинения. Возносится и искусственно приподнимается одно — за счет унижения и бездоказательного пренебрежения к другому, «чужому». И все это происходит на фоне псевдоакадемизма, эдакой расчетливо демонстрируемой позиции наукообразного олимпийца: мол, «сегодня мы наблюдаем не новую, но очень интересную тенденцию»… Статья безусловно укрепится словами о «главенствующем положении», о «насыщении прозы», об «увеличении числа (?) жанровых разновидностей», о «модернистском мифотворчестве», от которого надо поскорее отмежеваться, тем более что «нобелевские лавры колумбийского романиста-„мифотворца“ Г. Гарсиа Маркеса многим не дают покоя». Может быть, многим и не дают; но прежде всего из статьи В. Сахарова «Миф в современном романе» становится очевидным, что эти пресловутые лавры Маркеса не дают покоя самому В. Сахарову. Посудите сами: определение «мифотворец» по отношению к писателю (а заодно и к Кортасару) взято в иронические кавычки, так же как в той же статье в кавычки взято и слово «новаторство» по отношению к ним же («новаторы» Кортасар и Маркес). Расшифровываются иронические кавычки, надо полагать так: латиноамериканцы- псевдоноваторы, а также модернисты- лжемифотворцы.Хотя непоследовательность автора статьи проявляется и в том, что на другой странице им сказано: «мифы народов Центральной и Латинской Америки… у тамошних (?! — Н. И.) писателей… весь этот пестрый материал плодотворно применяется», — а ведь только что тот же В. Сахаров указывал, что «новаторство» нынешних латиноамериканских «мифотворцев» было запрограммировано еще в 20-е годы «тогдашней авангардистской литературой»! Но многогранная индивидуальность критика В. Сахарова, как известно, не впервые грешит подобной непоследовательностью.
Что же противопоставляется коварным «мифотворцам» Маркесу и Кортасару? Убирая за скобки Ч. Айтматова, — Н. Шундик («внес в свою прозу образный мир народного мифомышления», «соединил древнее предание… с надеждами XX века»), Ю. Рытхэу и А. Ларионов, автор романа «Лидина гарь» (где «история и предание соединились»). Вот когда речь заходила о них, то кавычками В. Сахаров пользоваться переставал. Высказывался с подобающим уважением — в отличие от бесцеремонно-развязного тона по отношению к А. Бочарову (« услужливо вторят им») и Д. Гранину («мысль понятная, лежащая, так сказать, на поверхностилитературы, однако здесь с удивительной легкостьюсоединены вещи несоединимые»). Что же до удивительной легкости, проявляемой при соединении вещей несоединимых, то этот упрек автору статьи лучше оборотить на самого себя, соединившего жанр панегирика с жанром бездоказательного шельмования.
Но бог с ним, с Гарсиа Маркесом. Я полагаю, что его вряд ли заденут выпады В. Сахарова, как бы критик к этому ни стремился. Надеюсь, что и читатель Маркеса лишь усмехнется подобным «интересным откровениям». Больнее обстоит дело, когда подвергаются необоснованному пересмотру и развитие исторических событий, и судьбы отдельных писателей, составляющие судьбу нашей литературы в целом. Так, в статье В. Васильева «Пейзаж с человеком на переднем плане» (№ 12 журнала «Наш современник» за 1984 г.) подвергается странному объяснению печально известная теория бесконфликтности. Известно, порождением каких причин явилась эта нанесшая литературе урон теория, расцветшая в годы культа личности; автор статьи, однако, выводит эти причины из… Великой Отечественной войны («оптический обман зрения был своего рода законной компенсацией(? — Н. И.) за сурово и напряженно прожитые годы»; «крупные исторические потрясения „провожаются“ незначительнымиво времени периодами „ идеалистического“ отношения к жизни»). Оказывается, по В. Васильеву, судьба теории бесконфликтности была предрешена статьями… 1952 года, призывавшими к преодолению «либерального подхода в оценке литературных явлений»!.. Лишь «по инерции, характеризовавшей цепкость бесконфликтности», «она просочилась и в 50-е годы». Вот в чем вся штука — в инерции! А мы-то думали! Но это еще не все «открытия» В. Васильева. Поразительным «открытием» явилось для меня и следующее умозаключение: «На практике утверждал мысли таких критиков, как В. Ермилов», не кто иной, как — кто бы вы думали? — К. Паустовский. Паустовскому вообще «повезло» в данной статье; весь свой отрицательный пафос В. Васильев сосредоточил именно на нем, противопоставляя ему М. Пришвина. Обвинения в адрес Паустовского идут следующие: «Замечаешь неотягощенность этих пейзажей (Паустовского. — Н. И.) социально-философской мыслью», «пейзаж у Паустовского лишен внутренней жизни и конкретных исторических примет (?) времени», «природа и люди в творчестве К. Паустовского как бы позируют перед автором», «эстетический подход», «смещение понятий», «в основе подобно взгляда на мир лежит предпочтение… художника — гражданину», «природа у К. Паустовского отделена от человека… лишена конкретного национального своеобразия», и вообще он «недооценивал роль естественнонаучных знаний и конкретных наблюдений над жизнью растений»!
В прозе Паустовского можно при желании обнаружить налет того, что Е. Старикова в свое время определила как «бумажные цветы»; но если уж мы решились быть объективными, если критик берется давать оценку в целом творчеству крупного писателя, то такая оценка требует бережного отношения к «гуманной науке» Паустовского, его роли в общественной и литературной жизни того периода. Иначе — неясно, почемуи чемуучились у него Ю. Трифонов, Ю. Казаков… В своих воспоминаниях уж такой «некомплиментарный» человек, как В. Тендряков, точно сказал об истинно всенародном признании и народной любви к писателю: «Константин Георгиевич Паустовский не знает и не может знать всех своих учеников, их по стране не тысячи — миллионы».[40]
Итак, нужны ли критику доказательства? Вспоминается такой случай. На научной конференции студента, сделавшего умопомрачительно парадоксалистский доклад о поэзии Лермонтова, лукавый профессор спросил: скажите, а что у вас родилось первоначально, концепция или материал? Простодушный ответ был таков: конечно же концепция!.. Аудитория грохнула смехом. Это и было своеобразными «прениями» по поводу доклада. Но вот такая изначальная «концептуальность», а проще говоря, прямолинейная предубежденность в оценке литературных произведений и литературно-критических работ характерна не только для студенческих ситуаций.
Со студента, как говорится, и взятки гладки. Но вот перед нами книга, носящая подзаголовок «Заметки читателя» ( С. Лыкошин. За белой стеной. М., 1984), получившая, кстати, премию Ленинского комсомола. В этих «заметках», посвященных в основном литературной критике и жанру литературной биографии, «овцы» незамедлительно отделяются от «козлищ», представленных критиками Г Белой, А. Бочаровым, В. Оскоцким.
Взахлеб превознося книги Ю. Селезнева, Ю. Лошица, М. Лобанова, статьи которого автор называет «незатейливыми, но глубоко продуманными откровениями» («Не исследование сложных романных структур, не изучение „поэтики“ (читатель, узнаете кавычки, эту общую примету стиля? — Н. И.) и синтаксических структур… становится целью разговора… откровенный раскованный тон статей М. Лобанова может быть принят как самостоятельный акт творчества»), С. Лыкошин делит критиков на «традиционалистов» и «новаторов», между которыми, как он утверждает, идет «полемика». Всячески пытаясь удержаться в амплуа незаинтересованного «объективиста», С. Лыкошин все-таки простодушно, совсем как вышеупомянутый студент, проговаривается: «Правда остается, как и была, на стороне традиционалистов». Обвиняя же «новаторов» в искажении облика «традиционалистов», С. Лыкошин идет на подлог и фальсификацию по отношению к своим «оппонентам». В. Оскоцкий обвиняется в «очернительстве», В. Турбин и Е. Сидоров — в «завышенной оценке произведений посредственных». «Деревенская проза» объявляется… «литературной падчерицей» современной литературы! Чем больше захваливаются одни, тем сильнее порицаются другие. Если в работах М. Лобанова и Ю. Лошица автор принимает буквально все, если он целиком и полностью разделяет их точку зрения, то поберегитесь те, чью точку зрения он не разделяет. Тут будут и «диалектика» (в кавычках!), и «метафизика» (в кавычках!), а главное — прокурорский тон обвинений. «Авторское усилие, направленное на то, чтобы повернутьнаше читательское внимание в сторону от главных идейных и духовных проявленийлитературного движения»; « настойчиво внедряетавтор книги в читательское сознание идею бесконечной расслоенности нашей литературы». «Махровый релятивизм», «лукавство», дискредитация «высокой миссии литературной критики», отсутствие внутренней цельности, размывание четких представлений, метафизическая абсолютизация… «Отрицание»… «Под маской»… Постойте, о ком это? Кто этот злоумышленник, пробравшийся в критики? А. Бочаров!
Что же сказать о подобной «критике», производимой С. Лыкошиным без всяких доказательств? Что она голословна и неубедительна? Что автор не утруждает себя не только анализом, но и знанием? Что человек, способный утверждать наличие романову Г. Матевосяна и В. Быкова, видно, ни того, ни другого не читал? Что ярость, с которой он обрушивается на Камю и Кафку, по крайней мере неуместна? Говорить обо всем этом, вероятно, надо, но — не хочется. Скучно. Неинтересно. Как прочтешь про «заражающих читателя буржуазным релятивизмом» или про то, что «молодая социалистическая культура во множестве лепила рабочих и колхозниц»… Именно так и происходит и дискредитация, и компрометация… как это выразился наш автор? Высокой миссии? Вот именно.
А доказательства — всегда — требуются! Невзирая ни на какие «откровения»! Если, конечно, критика — настоящая.
1985
III
«У нас… еще и по сию пору царствует в литературе какое-то жалкое, детское благоговение к авторам; мы и в литературе высоко чтим табель о рангах и боимся говорить вслух правду о высоких персонах… Что за блаженство, что за сладострастие души сказать какому-нибудь гению в отставке… что он смешон и жалок со своими… претензиями на великость, растолковать ему, что он не себе, а крикуну-журналисту обязан своею литературною значительностью, сказать какому-нибудь ветерану, что он пользуется своим авторитетом на кредит по старым воспоминаниям или по старой привычке…»
В. Белинский
Поминая Горького, часто приписывают ему известные слова одного его героя: «Человек — это звучит гордо». Но не стоит забывать, комуотдал Горький эти слова. А отдал он их Сатину, человеку дна, отнюдь не «идеалу» своему. Помню, в старом «современниковском» спектакле Сатин — Евстигнеев произносил эту фразу как бы мимоходом, одновременно занятый игрой в карты. Между Словом и Жестом был разрыв катастрофический. Вспоминается мне этот разрыв и сейчас, когда многие — особенно маститые прозаики — вдруг заговорили о высоком предназначении, о миссии литературной критики. Мне все мерещится, что при этом идет какая-то литературная игра. И действительные интересы критики в этой игре меньше всего учитываются. Слова вроде все произносят правильные, а верить им почему-то не хочется.