Тогда ты услышал
Шрифт:
А если ученики следят друг за другом, чтобы быть уверенными, что никто не усомнится в их миленькой, крепко связанной истории?
Не глупи, Мона. Успокойся.
Что-то крепко зацепило ее, и дело тут не только в расследовании.
Берит, скрючившись, сидит в павильоне для курильщиков между Лесным домом и Сосновым домом. У ее ног лежат семь или восемь окурков, все ее. Она сидит здесь уже полчаса и курит сигареты одну за другой. Закуталась в пальто поплотнее, но оно модное, короткое и плохо греет. В павильоне очень темно и страшно холодно,
Раздается скрип шагов по гальке. Берит вся сжимается. Сейчас ей не хочется ни с кем разговаривать. Но чтобы избежать этого, ей нужно встать и бегом убраться отсюда, а это, опять же, слишком неприятно делать.
Шаги замедлились. Она видит, как вспыхнул красный огонек сигареты (вообще-то курить можно только в павильоне, но никто не придерживается этого правила). Через пару секунд она узнает Хайко по его характерной осанке: голова слегка наклонена вперед, как будто он идет по следу. Хайко называют Стробо, потому что однажды на школьной вечеринке со стробоскопическим светом он упал в обморок. Когда световые вспышки стали мигать каждую десятую долю секунды, Хайко просто отключился.
Стробо стоит, небрежно прислонившись к столбу у входа в павильон, курит и молчит. Очевидно, в темноте он не видит, что здесь есть кто-то еще. Берит откашлялась. Парень вздрогнул.
— Эй, кто здесь?
— Я, Берит.
— Берит. — Голос Стробо звучал так, будто он произнес ее имя с улыбкой, как бы пробуя на вкус каждый слог.
Ей очень хочется доверять ему, но она не уверена, что может это сделать. Он — один из любимчиков Даннера, слепо предан ему.
— Где ты?
Стробо вошел в павильон. Берит помахала ему горящей спичкой. Постепенно ее страхи стали рассеиваться. Так хорошо, что Стробо здесь и что он рад ее видеть. Все остальное внезапно стало неважным и далеким. Стробо садится рядом с ней. Очень близко к ней. Его рука касается ее руки, и одного этого достаточно, чтобы в ней полыхнуло пламя, растопившее все страхи, и теперь осталось только ощущение тела Стробо, так близко к ней.
Половина десятого. Кто-то из гостей громко прощается на улице под окном Моны. Гудя и рыча, отъезжают машины, а вечеринка продолжается. Мона лежит на слишком мягкой постели с огромной подушкой и думает, можно ли сейчас позвонить сестре. Лин старше ее на шесть лет, в отличие от нее — уверенная в себе женщина, которая знает, чего хочет. Лин — самый важный человек в ее жизни.
И она хватает телефонную трубку с тумбочки. Потом, минуту подумав, берет мобилку: а вдруг ей кто-то позвонит.
Стробо целует Берит. Просто чудесно чувствовать его теплые крепкие губы на своих. Она словно в трансе. Все ее существо тянется к Стробо, который медленно расстегивает ее пальто и пробирается через многочисленные одежки к ее груди. Он тихонько вздыхает, когда, наконец, касается ее кожи. Берит еще никогда не ощущала ничего подобного. Даже не знала, что такое возможно. При этом она вовсе не неопытна (сейчас уже не встретишь таких, у кого в шестнадцать лет нет никакого опыта в этих делах). Но то, что было раньше, не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит сейчас. Раньше секс был для нее чем-то вроде спорта. Им занимаются,
Стробо мягко тянет ее к себе, пока она не садится на него верхом. Он не перестает целовать ее. Она как воск в его руках, и каждое движение, каждое касание кажется ей абсолютно правильным, как будто она ждала его всю жизнь. Этого мужчину. Такое ощущение, что ее губы не могут больше оторваться от его губ. Холод, ветер, вероятность, что кто-то будет проходить мимо и заметит их — все кажется таким неважным…
— Я хочу тебя, — шепчет Стробо и скользит языком по ее губам. — Я так хочу тебя!
Он опускается ниже, внезапно раздается резкий шипящий звук: он сделал огромную дырку на ее тонких колготках. Вот так просто. Она улыбается. Это кажется ей диким, романтичным и смелым поступком, и вот Стробо уже в ней.
— Тебе следовало бы навестить маму, она ведь совсем рядом, — говорит Лин, подавляя зевок.
— Ты устала. — Голос Моны полон раскаяния.
— Ага. У Херберта проблемы в школе. По утрам ему постоянно плохо.
— Он же первый год в гимназии. Он привыкнет. У Лукаса тоже было так поначалу. Как у него дела, кстати? Как он себя вел?
— Хорошо. Говорил о тебе. Он постоянно говорит, как это здорово, что его мать — ищейка.
— Что?
— Да. Все хотела тебе как-нибудь сказать. Остальные дети при этом огорчаются.
Но Моне очень нравится, что сын ею гордится. Лин просто завидует. Мона себя одергивает. Не нужно сваливать с больной головы на здоровую: на самом деле это она завидует Лин. Не может забыть, что Лин росла рядом с отцом, в то время как ей приходилось мучиться с матерью.
— Когда ты видела маму в последний раз? — спрашивает Лин, и в ее голосе невольно появляются строгие нотки.
— Перестань. Ты же знаешь, я к ней больше не хожу. Она даже не узнает меня.
— Да, потому что ты к ней не ходишь.
Мона не хочет говорить о матери, которая уже много лет находится в доме для престарелых. Даже Лин она не рассказала всего, что случилось тогда. Уже годы Лин пытается уговорить ее пройти терапию. Лин верит, что правда освобождает, как только ее выскажешь. Она часто говорит это, когда они разговаривают по телефону. Может быть, она прочла об этом в журнале. Мона не может согласиться с тем, что есть вещи, которые становятся менее страшными от того, что их вытаскивают наружу. Они просто мутируют и становятся такими монстрами, что от них потом уже не избавиться.
— Мне нужен твой совет, — говорит Мона, потому что знает: так Лин отвлечь легче всего.
И точно — Лин тут же переключается.
— Что случилось?
Проблема в том, что Моне ничего не приходит в голову. Да, и правда, что случилось? Зачем она вообще звонит Лин?
— Дело в Антоне, — говорит она наобум.
Собственно, ей нечего сказать об Антоне, что бы уже не обсуждалось добрую сотню раз.
— Мона, этот тип не для тебя. Эти… эти махинации, которыми он занимается. И истории с женщинами. Какая разница, как он относится к Лукасу, он не нужен тебе — у тебя же есть мы.