Тогда, в дождь
Шрифт:
XXXIII
Они танцевали; у Марго были пластинки, и они танцевали самозабвенно, словно дети; за окном трепетала ночь. Тогда… в дождь, тогда, в дождь — снова всплывало в памяти, и Ауримас напевал эту мелодию, а патефон играл совсем другое; все мелодии у него слились в одну. Он даже выпустил Мету, подсел к пианино и попытался подобрать звуки этой внезапно рожденной сегодня песни; Мета ждала рядом.
— А она, между прочим, красивая, — вдруг проговорила она.
Ауримас перестал наигрывать и удивленно обернулся: не сразу сообразил, что речь идет о Сонате; что ж, и Мета — женщина.
— Ты о ком? — неохотно спросил он.
— Как звать, не знаю. Но видела: красивая.
— Видела?
— О, не раз! А это — секрет?
Она видела нас с Сонатой, подумал Ауримас, это действительно не секрет; но почему-то он вовсе не желал, чтобы Мета об этом разговаривала; особенно сегодня и здесь; он встал.
— Пойдем потанцуем.
Ты самая красивая, вот что он должен был сказать; ты понятия не имеешь, какая ты красавица, Мета; «Ла Компарсита»; такой красавицы… другой такой во всем Каунасе; но не сказал, боялся — выйдет пошлятина, еще глупее, чем говорить о Сонате; просто обнял Мету за талию и так закружил, что у самого все поплыло перед глазами; Мета едва успевала переставлять ноги. И снова она была так близко, как, может, была лишь в тот вечер, когда Ауримас писал за Грикштаса передовицу, а Мета караулила за спиной и через плечо поглядывала на лист бумаги; только ее глаза, как ему почудилось, теперь были гораздо дальше, чем в тот раз, и блуждали, будто выискивали кого-то, — большие, блестящие, не то испуганные, не то растерянные глаза; и двигалась она в танце напряженно, будто вот-вот сбежит; щеки то пылали, то заливались бледностью. И сам он, Ауримас, избегал смотреть ей в глаза, словно в них было что-то зыбкое, непрочное, ускользающее; что-то между ними стояло — какая-то холодная, ледяная стена; неужели имя этой стене — Соната? Вполне возможно, вот и Мета сама упомянула о ней; знает, что та красива. Красота, прежде всего красота, подумал он, словно больше не существовало ничего подлинного, а вот Грикштас…
Второй раз за этот вечер вспомнился Грикштас, и неожиданно возникло чувство какой-то неприязни, он безотчетно поднял руки выше — Мете на плечи — и слегка отстранился: открыто ли твое сердце для любви? Чье? Мое?.. Этот вопрос снова заколотился в висках, сдавил их жесткими каменными пальцами и увлек его мысли прочь от сегодняшнего вечера; в самом деле, Ауримас, открыто ли?.. А если я скажу: да, что тогда?.. возьму и скажу?.. И если да скажет она?..
Забывшись, Ауримас стиснул ее плечо — как тогда в парке руку, — Мета ошпарила его пристальным, заметно испуганным взглядом, но, как и прежде, в ее глазах он видел лишь вопрос; стало еще жарче; Ауримас подошел и перевернул пластинку.
Отворилась дверь.
— Ах, что за прелестная пара! — Марго захлопала в ладоши, ее лицо сияло. — Ромео и Джульетта! Конкурс красоты в Ницце. Правда, Метушка, почему бы тебе иногда не встряхнуться?
— Давайте выпьем пива, — предложил Мике.
Они уселись, разлили пиво по стаканам. Мике один знал, где он раздобыл эти две бутылки портера, вот он и пыжился, обводил всех торжествующим взглядом, держа в руке бокал с шипучим, пенистым напитком. Мета пить не стала, сославшись на простуженное горло, к тому же, призналась она, пива она не любит; не пригубила она и вина, которое Марго обнаружила в самом углу буфета; похоже было, что ей ничего не хотелось. И Ауримасу — тоже ничего, хоть пива он и отведал; вернее, только отпил глоток и поставил стакан обратно, на стол; ой подался ближе к окну и оттуда стал наблюдать за Марго и Гарункштисом; как они мололи всякий вздор; диву даешься, когда слышишь подобное; Ауримас с Метой на такое не способны. Это он понял сразу, едва лишь увидел Мету в редакции — когда ее лицо оказалось так близко, как никогда прежде, и когда он понял, что все, оставленное в прошлом, — сказки и детство, — кончилось безвозвратно, сгинуло за дальней чертой лет и вещей; на него глядели глаза, в которых были и радость, и искушение, и отдаленная, угадываемая разве что по влажно-матовому блеску, надежда; что-то оставлял ему этот взгляд, но чего-то
Потом они еще пили пиво, жевали конфеты, разговаривали о кинематографе, об общих знакомых, листали какие-то пухлые альбомы, которые Марго приволокла из отцовской библиотеки (Вимбутаса не было дома), разговор сам собой перешел на студентов и преподавателей.
— Где справедливость? — кипятился Мике, с огорчением косясь на пустые бутылки, которые одиноко жались друг к дружке посреди стола, точно пара сирот. — Нет, вы скажите, где справедливость? Меня, комсомольца, учит человек, который никогда не открывал Маркса!..
— Ты о ком? — полюбопытствовала Марго.
— О Шапкусе, понятно. Твой предмет.
— Ну тебя… — она занесла руку, но так вяло, что Мике поймал ее легко, словно мячик. — Пусти!
— Не пущу! И если уж мы пойдем куда-нибудь, дражайшая, то только вместе… Но сначала я договорю. Известно ли вам, уважаемые, с какой целью наведывался доцент Шапкус в Вильямпольское гетто?
— Полагаю, что да, — Марго резко выдернула свою руку из ладони Гарункштиса. — Спасал детей доктора Рабиновича. Рабиновичи были его соседями, и это вполне понятно…
— А чьи костюмы он носит, а? Как вам кажется?
— Ну, знаешь!.. — перебила его Мета.
— Вот именно — знаю! Костюмы доктора Рабиновича, так и скажем. И теперь, будьте любезны, скажите мне: где же они, дети Рабиновича?
— Их расстреляли немцы.
— А костюмы достались Шапкусу! — Мике торжествовал. — И если копнуть поглубже… Я, конечно, не смею утверждать, что детишек сплавил сам маэстро, но странное и довольно подозрительное совпадение, стечение обстоятельств позволяет сделать предположение… и хотя дети погибли добрых полгода спустя, некоторые склонны подозревать, что…
— Не надо! — негодующе воскликнула Марго и сердито посмотрела на Мике. — Ты отзываешься дурно обо всех, кто гоняет тебя на экзаменах, в общем…
Она не договорила, заносчиво вскинула подбородок с прелестной родинкой-изюминкой, будто отстаивала честь дома (что ни говори, ее папаша тоже профессор, и коль скоро Мике посмел о Шапкусе…), взяла со стола чайник и отправилась на кухню; за ней поспешила и Мета.
Мужчины остались одни.
— Не удивляйся, что я так про Шапкуса, — Мике затворил дверь и еще прислушался, не притаился ли кто. — Вовсе не потому, что не сдал, я не на стипендию живу. В конце концов, сколько можно возиться с ямбами-хореями, когда вокруг столько всяких интересных вещей. Стихи сочинять я не собираюсь, хватит с меня и старушки прозы, а все прочее… Строим новое общество, братец, и всякое трухлявое старье будет волком выть, но дорогу пусть даст! — Он метнул грозный взгляд на дверь. — Только ты… ни за что… — он приложил палец к губам.
— Ясно, — сказал Ауримас.
— Марго, по-моему, соображает, — вздохнул Мике, — а Мета вроде бы не очень… у Грикштаса лежит статья, друг мой. Восемь страничек. Разносят нас.
— Нас? Кого — нас?
— Да вот… тебя…
— Меня?
— А ведь струхнул! — Мике поднял брови и искоса глянул на Ауримаса. — Не хочешь новую баню? Но там была только водица, дружище, а сейчас поддадут пару…
— Нельзя ли пояснее?
— Ну, тебя-то поменьше, так что не дрейфь, — Мике согнал свои брови вниз. — И может, не в лоб… не по фамилии, как других…
— Как тебя?
— Ага! Да еще как, брат ты мой! — Мике сокрушенно покачал головой. — Да что с них спрашивать. Я член правления, активист, а по нынешним временам руководить… взвалить на себя такое бремя в наш переломный период… Всей секции достается… Без разбору. Впрочем, все-таки с разбором — активу побольше, чем остальным…
— Да чьих же это рук дело? — спросил Ауримас.
— Не поверишь, — Мике развел руками.
— И гадать не буду. Если это тайна.
— Вимбутас.
— Да ну? — Ауримас пожал плечами.