Тогда, в дождь
Шрифт:
— Нет, нет! — она замотала головой. — Не то, глупыш. Знает о себе. О том, что умрет. И, может, скоро, потому что врачи… говорят, еще один приступ — и конец…
— Врачи?
Ах нет, не то — я почувствовал облегчение; Йонис знает не то, что мы с Метой, он даже, может, совсем… И вдруг я осознал весь ужас этого разговора, всю бездну, стоящую за ним.
«Сволочь я… какая же я сволочь, люди добрые… о чем я думаю… что делаю…»
— Слушай… а ты? — пробормотал я, радуясь, что темно и Мета не видит моего лица. — А ты, как это перенесешь?
— Я? — она вздохнула. — Я привычная, Ауримас.
— Привычная?
— Тяжело, но приходится…
— Не пойму, — я пожал плечами — Ты уж меня прости, но что-то я никак не пойму, что ты имеешь в виду, Мета.
— К сожалению, здесь и понимать нечего… Просто, Аурис, я родилась под такой звездой… под которой суждено расставаться
— Но, Мета…
— Да, да, это так… Так!
Вдруг она привстала на цыпочки, сжала ладонями мои горящие щеки и поцеловала в лоб. Это было странно и неожиданно — меня в лоб; так, Аурис, так; не в губы, а в лоб, в самом деле, точно маленького; обдало близостью женщины, дохнуло домом; я вскинулся, как выхваченный из воды сом, и простер руки, словно желая поймать дыхание Меты, ее поцелуй, который точно жаркая искра обжег мне лоб; Мета повернулась и быстро убежала по дорожке.
Она исчезла, а я все стоял, глядя на вспыхивающие во тьме красные глазки туннеля, и думал обо всем этом — столь кратком и в то же время столь тягуче длинном дне, о Мете, о себе, Грикштасе, — и чувствовал себя так, словно кого-то предал, безвинно осудил или выдал, — так, быть может, чувствовал себя Жебрис, выпущенный из тюрьмы и пригретый дочерью профессора Вайсвидаса; или Даубарас — тогда, за неделю до войны; но то были Жебрис и Даубарас, а я… Йонис Грикштас, по-моему, тоже думал, что я не такой…
XXXV
И все же я попытался взглянуть на себя со стороны, и насколько можно беспристрастней, хотя это и было трудно, если не сказать — невозможно; я постарался и увидел долговязого взлохмаченного паренька с лихорадочно горящими глазами, слегка покрасневшим от мороза носом, насупленными бровями, сутулого, в потертом сером пальто со стоячим воротником; над правым ухом под прядью волос притаился шрам — еще один орловский подарочек; паренек стремительно летел по улице, хотя я подозревал, что подгоняют его не столько дела, которых, работаешь ты или учишься, все равно уйма, — сколько мысли, бурлящие в голове, точно молодое пиво; широкие брюки мели, загребали снег, а уж его февраль в этом году не пожалел, надо отдать ему должное. Такого юношу я уже где-то видел — не то в книге, не то на экране; возможно, это был юный Мартин Иден, направляющийся из порта через Окленд в дом Морзов в Сан-Франциско, а то и кто-нибудь другой; никого определенного я не вспомнил и не мог бы, пожалуй, вспомнить, поскольку юноша этот был чем-то похож на других, а чем-то сильно отличался; из-за этого, впрочем, не стоило морочить себе голову; я шел рядом, легкий и невидимый, и наблюдал за ним, изо всех сил стараясь не сливаться с этим пареньком и не раствориться в нем полностью; мне во что бы то ни стало требовалось узнать, какие мысли бродят в его голове с широким обветренным лбом, над которым нависли густые, припорошенные снегом волосы (снова сеялся мелкий снежок); он шел выпятив грудь, словно нес за пазухой мяч; на самом деле там находились сложенные пополам тетрадки и газета, только что купленная в киоске; в кармане шуршала заметка о состоявшемся недавно комсомольском собрании университета; Ауримас Глуоснис направлялся в редакцию.
Он шел, как бы ни о чем не задумываясь, хотя я знал, что некая общая участь уже связывает их обоих — Грикштаса и Глуосниса, на которого я старался смотреть со стороны и за шагами которого я следил с тем критическим любопытством, которое давно стало свойственным мне и словно было призвано уравновесить не всегда осознаваемое умом легкомыслие того, другого Ауримаса; в противоположность тому я не умел так быстро все забывать и прощать и накапливал весь опыт в себе — точно в глубоком мешке, порывшись в котором можно найти и то и се — всякую всячину, о которой как будто и позабыл и даже вспоминать не хотел; да разве все позабудешь… Я все еще словно не жил — хотя и шагал по улицам, сидел на лекциях, ел, разговаривал с товарищами, хотя и следовал по тем же местам, что и он, другой Ауримас; где-то и когда-то меня вышвырнуло (я выпал сам) за тот предел, к которому я постоянно стремился, и теперь я ползал по самому его краю, балансируя и покачиваясь, как в цирке — то в одну сторону, то в другую; и как отчаянный цирковой акробат я был полностью безразличен к тому, что случится со мной сегодня или завтра; то, что уже произошло, представлялось мне роковым и непоправимым, — хотя прежний Глуоснис, за которым я теперь следил, возможно, считал иначе; jedem das Seine.
Итак, я следил за самим собой — за тем Глуоснисом, который, сунув в карман только
Словно только сейчас ощутил Грикштас, как сильна его любовь и как нужна ему Мета, — сейчас, в нескончаемый субботний вечер, томясь в пустой, всеми покинутой до понедельника редакции, — за большим, заваленным писаниной столом; вдруг зазвонил телефон. Он раздирал тишину — как взмах далекой, но властной руки, наполнивший весь кабинет не видимым глазу трепетом; Грикштас окаменел. Я видел, как дрогнула его рука, когда он потянулся к трубке; это должна была быть она.
Но звонила не Мета — я понял это по лицу, едва лишь Грикштас услышал голос; кто, кто? — спрашивал он, прикрыв другое ухо ладонью, словно удерживая слова; Глуоснис? Какой Глуоснис, простите; как какой — Ауримас, твой протеже, мальчик (что ж, мальчик); скажешь, незнаком… не знаком?.. Отчего же — знаком… но по телефону… да еще об этом… Это уж как угодно, мой дорогой (что ж, мальчик); я только счел своим джентльменским долгом… из соображений вполне понятной мужской солидарности… Но, позвольте, с кем я говорю? Дело в том, что с анонимами я… Ах, мой дорогой! С кем говоришь, тот знает, что говорит и кому! И потом, не все ли тебе равно? Если есть машина — подскочи на улицу Вайжгантаса, в самый конец… А не найдете двоих голубчиков в роще — можете распатронить меня самыми последними словами… я еще звякну… Подите вы к черту, уважаемый! — крикнул Грикштас и швырнул трубку на стол; пи-и, пи-и, — донеслось оттуда; пи-и…
Не знаю, что думал в тот миг он, Грикштас, так как я был всецело поглощен тем, другим Глуоснисом и Метой, но полагаю, что мысли его были не из самых радостных; он проглотил несколько таблеток, запил их водой, торопливо налив ее из графина, и стиснув зубы сел читать верстку, которую ему принес метранпаж Добилас; и читал почему-то вслух, чуть ли не выкрикивал отдельные места; может, он хотел заглушить назойливое мяуканье трубки, кинутой в ворох бумаг, — хотя куда проще было бы положить трубку на рычаг; я старался не смотреть на него.
Но сегодня я уже весь был тут и думал, что же, в конце концов, произойдет? Ведь я все знал и все видел — и Мету с Глуоснисом на обрыве у дуба, и кравшегося за ними по всему парку, словно лиса, Жебриса, видел и его — закусившего губу, бледного до синевы Грикштаса, и тоску возвратившейся со свидания, по-детски уткнувшейся в подушку Меты; мне было жаль ее. До того жаль, что захотелось подойти и погладить ее светлые волнистые волосы, которые так живописно рассыпались по хрупким покатым плечам, словно созданным для нежной ласки, вздрагивающим под тонким шелком халата; но я знал, что не могу этого сделать, ведь я был далеко, рядом с тем, иным Ауримасом, который по тем же тропкам Дубовой рощи, точно преступник, понурив голову, не глядя по сторонам, плелся домой; и он, как и Мета, не раздеваясь бросился на диван и стиснул ладонями раздираемые сверлящей болью виски; и чувство у него было такое, словно он кого-то невинно осудил, предал, выдал, — а я понятия не имел, как ему помочь, потому что прекрасно понимал, что так оно и есть; что же теперь будет?
Но ничего не произошло; по крайней мере, мне так показалось; ничегошеньки; впрочем, и я мог ошибиться; Грикштас, уже направляющийся вверх по лестнице, увидел Глуосниса, остановился и снова отворил дверь в коридор, откуда только что вышел; раздавались голоса, стучали машинки; Глуоснис учтиво кивнул и пропустил Грикштаса вперед…
Воспитание! Вежливость! — подумал я, прошмыгивая вперед, мимо обоих мужчин, которые тем временем точно два лорда кланялись друг другу; ну, мы еще увидим…
— Пожалуйста, пожалуйста! — настаивал Грикштас, подталкивая Ауримаса к двери; в голосе редактора, к моему величайшему удивлению, не было ни гнева, ни раздражения. — Кажется… ко мне?