Токио
Шрифт:
– Я не… – тихо сказала я. – Я не знала, где спать.
– Ты не устроилась в отель?
– Нет.
– Ты только что приехала? – Да.
Он рассмеялся.
– У меня есть комната. У меня около ста комнат.
– У тебя?
– Да. В моем доме. Ты можешь арендовать там комнату.
– У меня нет денег.
– Привет! Мы же в Токио. Не слушай экономистов, денег здесь полно. Надо только открыть глаза. На каждом углу есть клубы, где девушки развлекают гостей.
Девушки в университете часто фантазировали, представляя себя в токийских клубах. Воображали, как много они
– В одном из клубов я работаю официантом, – сказал он. – Представлю тебя маме-сан, если захочешь.
Краска бросилась мне в лицо. Он и представить не мог, что я чувствовала, воображая себя в таком клубе. Отвернувшись, я закончила шнуровать туфли. Поднялась, отряхнула одежду.
– Серьезно. Деньги очень приличные. Этих заведений пока не коснулся спад деловой активности. А мама-сан любит странных девушек.
Я не ответила. Застегнула на кардигане молнию, перекинула через голову сумку, чтобы лямка легла по диагонали.
– Извини, – сказала я неловко. – Мне пора.
И пошла от Джейсона через парк. Налетел ветерок, в руках каменных детей затрещали игрушечные мельницы. Солнце осветило небоскребы.
Он догнал меня у выхода из парка.
– Эй, чудачка, – окликнул он.
Я не остановилась, и он пошел рядом, широко улыбаясь.
– Постой, вот мой адрес.
Он вытянул руку. Я остановилась и посмотрела на его ладонь – на ней лежал обрывок от сигаретной пачки с нацарапанным адресом и номером телефона.
– Возьми. Ты у нас будешь забавной. Я молча смотрела.
– Ну, бери же.
Я поколебалась, но все же взяла картонку. Наклонив голову, продолжила путь. Позади себя услышала смех.
– Ты потрясающая чудачка, и ты мне нравишься.
В то утро, когда официантка из кафе «Бэмби» принесла мне охлажденный кофе и кусок дыни по-датски, она поставила также на стол большую тарелку риса с шариками жареной рыбы, две маленькие тарелочки с маринованными овощами и пиалу с супом мисо.
– Нет, – сказала я по-японски. – Нет, я этого не заказывала.
Она оглянулась на менеджера. Тот проверял кассовые чеки. Официантка повернулась ко мне, подняла глаза к потолку и приставила к губам палец. Позже, когда принесла счет, я увидела, что она проставила в нем лишь деньги за дыню. Я сидела, не зная, что сказать, смотрела на нее, а она уже пошла к другим столам, на ходу вынимая блокнот из кармана туго накрахмаленного передника и почесывая в голове розовым карандашом. С такой добротой встречаешься не часто, во всяком случае на моем опыте. Мне вдруг захотелось узнать, кто у нее отец. И дед. Интересно, говорил ли он с ней когда-нибудь о том, что случилось в Нанкине. Долгие годы в школах не говорили о том побоище. Все упоминания о войне были изъяты из учебников. Большинство взрослых японцев имело лишь слабое представление о том, что произошло в Китае в 1937 году. Интересно, знакомо ли официантке само слово – Нанкин?
Нужно долгое время изучать что-то, прежде чем это поймешь. Девять лет, семь месяцев и девятнадцать дней. Оказывается, что и этого бывает недостаточно.
Японской имперской армии понадобилось не много времени. За несколько недель они убили около трехсот тысяч горожан. Рассказывают, когда они покончили с этим, не надо было лодок, чтобы перебраться с одного берега Янцзы на другой. Можно было попросту идти по трупам. В способах убийства они проявили огромную изобретательность. Они закапывали молодых мужчин по горло в песок и проезжали в танках по их головам. Насиловали старых женщин, детей и животных. Отрубали головы, расчленяли тела и подвергали людей пыткам. Младенцев поднимали на штыки. Тот, кто пережил холо-кост, японцам больше не верит.
В кабинете Ши Чонгминга стоял шестнадцатимиллиметровый проектор. Я всю ночь о нем думала. Представляла ссылку в журнале и шептала себе под нос: «Зачем профессору социологии нужен проектор?»
В университете он появился за несколько минут до десяти утра. Я увидела его издалека – крошечного, словно ребенка. Профессор передвигался по тротуару с большим трудом. Полы синей туники соединялись на боку узлом – совсем не по-японски. Он ковылял, опираясь на палку, и двигался в два раза медленнее других пешеходов. На длинные белые волосы нахлобучена черная рыбацкая шляпа. Я поджидала его возле красных лакированных ворот.
– Здравствуйте.
Я сделала шаг вперед и преградила Ши Чонгмингу дорогу.
Он сердито взглянул на меня.
– Не заговаривайте со мной, – пробормотал он. – Я не хочу с вами говорить.
И захромал дальше. Я пошла рядом, плечо к плечу. Со стороны это выглядело, должно быть, трогательно: крошечный хромой профессор делал вид, будто не замечает идущей рядом долговязой иностранки в нелепой одежде.
– Мне не нравится то, что вы с собой привезли.
– Но вы должны поговорить со мной. Важнее этого ничего не может быть.
– Нет. Вы ошиблись, спутали меня с другим человеком.
– Нет, не ошиблась. Это вы, Ши Чонгминг. Я хочу знать, что запечатлено на пленке, которую я разыскиваю почти десять лет. Девять лет, семь месяцев и…
– И восемнадцать дней. Знаю. Знаю. Я знаю.
Он остановился и злобно посмотрел на меня. На радужках его глаз выступили маленькие оранжевые пятнышки. Он долго не спускал с меня взгляда, и мне показалось, что, должно быть, я ему о чем-то напомнила: было заметно, что он напряженно задумался. Наконец, профессор вздохнул и покачал головой.