Толкиен. Мир чудотворца
Шрифт:
«Длиннее некуда».
Ужас охватывает путников, когда им чудится, что скалы кругом издают странные звуки, а затем «…камни с грохотом падали в черную пропасть; временами раздавался тяжелый грохот, и сверху низвергались огромные валуны».
Боромир встревожен уже не на шутку, но Гимли, стараясь ободрить его, говорит, что «эльфы назвали Карадрас Кровожадным задолго до появления врага».
Продвигаться вперед становится почти невозможно — Толкиен вдруг превращает гору в живое существо, как он это порой делал с деревьями и могильными холмами:
«…путников оглушил раскатистый грохот, и откуда–то сверху посыпались камни, взвихрившие облако снежной пыли… Гора, казалось, успокоилась, как бы удовлетворенная отступлением пришельцев: начавшийся было камнепад иссяк, а тучи, закрывавшие перевал, рассеялись».
В заключение Толкиен коротко замечает: «Багровые ворота оказались
И братьям по Кольцу ничего не остается, как идти дальше через подземелья Мории — путем не менее опасным, чем через горы.
Но, чтобы проникнуть в Морию, нужно знать пароль. И тут, едва они входят в заветные ворота, как длинное щупальце, точно у спрута из «Тружеников моря» Гюго, обвивается вокруг ноги Фродо, хранителя Кольца. Впрочем, об этой странной, чудовищной твари мы упоминали в «Бестиарии». Затем путники проникают, выражаясь словами Боромира, в самую Черную Бездну. И вскоре попадают в Летописный чертог, где узнают зловещую историю Мории и сталкиваются с не менее страшными тварями. Это, тут же смекает Гэндальф, орки, а с ними черные урхи из Мордорских земель и гигантский пещерный тролль. Завязывается бой — Фродо бьется храбро, как и его товарищи, — затем происходит легендарная стычка Гэндальфа с Барлогом — самая ужасная схватка в произведениях Толкиена. Не случайно Гэндальф, предчувствуя беду, отрешенно вздыхает:
«А я и так до смерти устал».
Гэндальф низвергается в бездну вместе с Барлогом — но лишь затем, чтобы возродиться в новом качестве и ступить на более высокую духовную ступень. Пошатнувшись на краю бездны, он только и успевает крикнуть друзьям, чтобы они скорее бежали прочь. Потеряв своего верного собрата и незаменимого проводника, они, убитые горем, даже не скрывают слез.
После короткого, но поистине сказочного отдыха в Лориэне, у Владычицы Галадриэли, на этом чудо–островке, затерявшемся посреди бушующего моря, они спускаются по реке Андуин. И снова перед ними возникают унылые картины природы:
«Восточный берег взбугрился холмами, которые простирались до самого горизонта — бесформенные, бурые и совершенно безжизненные…»
А за ними простираются неоглядные гиблые заболоченные пустоши — ни деревца, ни камня, которые скрашивали бы убийственно монотонный ландшафт:
«Враг ли отравил их каким–нибудь лиходейством… этого не знал даже Арагорн; они издревле были мертвыми и пустынными».
Впрочем, гиблые захолустья у Толкиена простираются сплошь и рядом, и все это — результат воздействия вездесущих пагубных сил зла. И хоббитов на их торном пути подстерегают все новые испытания, одно страшнее другого:
«Жуткие сны и страшные пробуждения сливались в один тоскливый ужас, и где–то далеко позади все слабее мерцала надежда».
К счастью для хоббитов, пленившие их «здоровенные, черномазые и косоглазые орки» вскоре сталкиваются с «бледнокожими», сиречь ристанийскими всадниками во главе с Эомером, чей гордый озаренный лик обрамляли длинные светлорусые пряди.
Глава четвертая
Видения сумерек
Мир Толкиена пребывает в тревожном ожидании сумерек. По убеждению самого Толкиена, изначально мир был прекрасен, однако с появлением злых духов, а проще говоря, со временем красота его мало–помалу поблекла. И пагубное действие времени кажется тем более необъяснимым, что мир Толкиена населен Валар (по–нашему — мифологическими богами) и эльфами, а те и другие — бессмертны. И при этом страдают ностальгией. А ностальгия есть свойство человеческой натуры, и объясняется она тем, что человек смертен, и об этом ему известно. Однако Мелкору и нуменорцам претит чувство ностальгии, потому–то они и превращаются в контрпосвященных — иначе говоря, безжалостных сатанистов. Они не могут смириться с тем, что жизнь их ограничена во времени, хотя живут они куда дольше, чем люди (сотни и сотни лет); и это вызывает у них протест.
Однако, оказывается, эльфы с Валар по собственной воле стали жертвами неумолимого времени. С одной стороны, величественные творения Валар уничтожает Мелкор, а с другой, сами творения отторгают своих создателей. Смертные постепенно теряют всякий интерес к Валинору, и Валар покидают Средиземье. Такое впечатление, будто злой рок, Ананке, если вспомнить древнегреческую традицию, нависает над бессмертными. Впрочем, они будут жить и дальше — только в ином мире. И это вполне соответствует как главным темам в древнегреческой традиции, так и умозрению немецких мыслителей и поэтов–романтиков. Так, еще Гесиод (118) писал об очарованных островах, куда герои попадают после
118
Гесиод(ок. 700 до н. э.) — первый исторически достоверно установленный греческий, а следовательно, и европейский поэт.
119
Гельдерлин, Фридрих (1770-1843) — немецкий поэт, воспевавший гуманистические идеалы (свободу, красоту) и глубоко преклонявшийся перед древнегреческой культурой.
Хайдеггер (120) писал о забвении, уготованном всякому живому существу, а Ренан (121) создал образ пурпурного савана, под которым покоятся усопшие боги. Нерваль, небезызвестный Laudator temporis acti (напомним — Воспевающий былые времена) в нередко свойственном ему состоянии души сокрушается о том, чего нет и чему уже не быть никогда:
«Так, не вдруг уничтожили они, разорвав в клочья, вечную память о красоте, и народы, постепенно обессилев, утратили и стремление к совершенству».
120
Хайдеггер, Мартин (1889-1976) — немецкий философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма.
121
Ренан, Жозеф Эрнест (1823-1892) — французский писатель и философ.
Итак, как явствует из сказанного выше, упадку подвержены не только люди, но и боги с героями, а если вернуться в мир Толкиена, то не–люди: ибо те же Валар, боги, или духовные сущности, один за другим покидают этот мир и уходят в Валинор; те же эльфы, в конце «Властелина Колец» отходят в Серебристую Гавань, а оттуда — на Заокраинный Запад. Что до гномов и хоббитов, их не так уж много, к тому же и те, и другие таятся от Громадин. Так что остаются только люди с их «странными качествами», а Толкиен их откровенно недолюбливает, поскольку они больше других детей Илуватара подвержены тлетворному влиянию Мелкора, которого Саурон, утвердивший свое могущество над нуменорцами, называет не иначе как избавителем.
Антропофобия Толкиена особенно явственно ощущается в сумеречных видениях, где люди остаются единственными актерами на сцене, именуемой Средиземьем. Так, в конце «Сильмариллиона», в главе «Кольца Всевластья» он пишет, что «люди росли числом и все больше обращались ко злу… И Саурон в тайне надеялся, что Валар, сокрушив Моргота, снова забыли про Средиземье».
Упадок ощущается даже во «Властелине Колец». С одной стороны, единственный в Братстве Кольца, кто совершает одну роковую ошибку за другой, так это человек — Боромир. С другой стороны, среди людей становится все меньше достойных воинов. Так, на поле решающей битвы выходят всего лишь несколько тысяч ратников, которым, по плану Арагорна, предстояло отвлечь внимание врага от хранителя Кольца. У врага же на службе куда больше человеческих ратей, чем у Гэндальфа с Арагорном. А единственными достойными представителями других народов — эльфов и гномов — выступают, соответственно, только Леголас и Гимли. И это — лишнее доказательство того, что канули в Лету те героические времена, когда нолдор и гномы сражались бок о бок против «проклятья Мандоса». И если причина тому — грехопадение людей, то знамением упадка и наступления сумерек служит рассеивание народов, созданных воображением Толкиена и его предшественников.
Первыми со сцены уходят Валар — как пишет Толкиен в «Сильмариллионе», «затем, чтобы вернуть свет и укрепиться на земле своей».
И это вполне соответствует понятию «deus otiosus» — «праздного бога», чей образ проходит красной нитью через все творчество уже упоминавшегося нами Мирчи Элиаде. Под deus otiosus подразумевается бог, отринувший людей со всеми их чаяниями. В определенном смысле он напоминает ницшеанского «мертвого бога». При этом если понятие «мертвого бога» соответствует исчезновению бога в иудео–христианской морали, оно также близко понятию удаления и молчания богов, о чем говорили европейские мыслители, черпавшие вдохновение в древнегреческой культуре.