Толкиен. Мир чудотворца
Шрифт:
Гвиндор изобличает эту гибельную тактику, но его никто не слушает, «наипаче что ему, слабосильному, не было места в первых рядах воителей».
Ульмо, желая предостеречь Ородрета, Властителя Нарготронда, отправляет к нему посланника с такими словами:
«Демон с Севера осквернил источники Сириона, и сила моя оставляет водные потоки. А ты готовься к худшему. Ступай и скажи Властителю Нарготрондскому — запри врата крепости своей и не выходи из нее. Низвергни глыбы гордыни своей в бурный поток, дабы не смог демон подкрасться к вратам твоим .. Однако ж Турин не внял мудрым советам и не пожелал разрушить мост, ибо непреклонная гордыня мешала ему действовать вопреки воли своей».
Спустя время Моргот
«Хоть ты и люб мне, сын Хурина, я проклинаю тот день, когда вызволил тебя из орочьего полона. Если б не тщетная гордыня твоя, быть бы мне живу и любить, кого любил, да и Нарготронд простоял бы еще немалый срок».
Мост же, воздвигнутый по наущению Турина, «сыграл в тот день поистине роковую роль…»
Турина обездвижил взгляд дракона Горлунга, резко бросившего ему:
«Оплошал ты, сын Хурина. Неблагодарный сын, противозаконник, душегуб, убивший друга своего, захватчик Нарготронда, бездарный вояка, изгой, проклятый своими же соплеменниками…»
И Турин вдруг «увидел себя точно в кривом зеркале и возненавидел себя».
Сраженный этой ненавистью, Турин размышляет о своей горькой участи и правоте своих деяний. Вот о чем спрашивает себя этот горе–воитель: «Какое дело обходится без зла, пусть мало–мальского? Что мог я еще сделать, чтобы послужить своим, приди я к ним даже много раньше? Ибо если Кольцо Мелиан раскололось, с ним умерла и последняя надежда. Да уж, чему быть, того не миновать, и пусть мрак следует за мною по пятам. Да хранит их Мелиан! Я же уйду прочь, и так накликал я на них немало бед».
И вот, чтобы не накликать еще более страшных бед, Турин решает покинуть этот мир. Он находит мертвое тело юной эльфийской девы, некогда любившей его и распалившей любовь в сердце Гвиндора. И падает радом с нею «в безутешной скорби, больше похожей на смерть». В этой короткой фразе подразумевается расплата за бессмысленные жестокости Турина, чьим уделом было потерять все, что он обожал, лишиться сил и возможности жить в мире, где он был чужаком. О судьбе Турина узнают его мать Морвен и сестра Ниенор, которым суждено пропасть в гиблом тумане, наведенном чудовищным Глаурунгом. Морвен исчезает без следа, а Ниенор, оказавшись лицом к лицу с драконом, теряет память:
«Она ничего не помнила из того, что с нею стряслось, ни имени своего — ничего; еще долго была она глуха и слепа и не могла двигаться по своей воле».
Маблунг, предводитель дориатского воинства, бросается вдогонку за Ниенор, бежавшей от орков:
«Она кинулась в лес и бежала, покуда не упала без сил и не заснула мертвым сном».
И вот, когда она лежит, «точно умирающий зверь», ее находит Турин. Он называет ее Ниниелью и «имя сие так и осталось за нею среди лесных обитателей».
Ниниель выходит замуж за своего брата, а между тем дракон Глаурунг «размышляет, какое бы еще учинить коварство».
Однако Турину, наделенному силой Зигфрида, удается выжить в схватке с громадным змеем, хотя «взгляд его источал такую ненависть, что Турамбар пошатнулся, точно от удара, а от яда его он словно провалился в непроглядную тьму и рухнул на меч свой как подкошенный».
Ниенор, последовавшая за Турамбаром, узнает от умирающего дракона страшную правду:
«Здравствуй, Ниенор, дочь Хурина… Радуйся же, ибо ты снова обрела брата своего и теперь сможешь узнать, кто же он на самом деле: а он трус и душегуб, чинивший коварства и недругам своим, и друзьям, и проклятие лежит на нем, как и на всех сородичах его…»
Ниенор, сраженная правдой, бросается в клокочущую пропасть Кабед–Эн–Арас, слывущей с той поры проклятым местом:
«Ни один человек отныне не смел заглянуть в бездну Кабед–Эн–Араса, ни один зверь ни приходил туда на водопой, ни одна птица не пролетала над нею и ни одно дерево не взросло возле нее».
Турин, придя в себя, обрушивает свой гнев на увечного Брандира — обвиняет его в предательстве и убивает. Только с приходом Маблунга ему открывается истина:
«И осознал наконец Турин, что проклятие снова легло на него тяжким бременем и что лишил он Брандира жизни напрасно. Рассмеялся он тогда безумным смехом и молвил: — Какая злая штука — истина!»
Турин обретает покой, лишь когда сводит счеты с собственной жизнью, на что Маблунг с горечью замечает:
«И меня коснулось проклятие рода Хуринова, ибо слова мои погубили любимого мною человека»
Глава третья
Изысканный ужас
Толкиен — великий мастер ужасов, чего–чего, а их в его произведениях предостаточно. Памятуя о традиции «ужасов», одной из древнейших в мире, можно сказать, что он входит в число редких писателей–ясновидцев, чьи видения обращены к самой логике ужаса, пугающего и зачаровывающего читателя. Подобно тому, как почитатели По, Лавкрафта или даже Джорджа Лукаса (создателя Дарта Вейдера и «Звездных войн») ценят своих кумиров за силу их воображения, породившего фантастических чудищ, читателей Толкиена привлекает в его творчестве возможность повстречаться с поистине живыми барлогами, драконами, троллями, гоблинами, назгулами и прочими кошмарными тварями.
Однако понятие изысканного ужаса не ограничивается одним лишь изобретением чудовищ, о которых мы, конечно же, поговорим. — Истинная изысканность в данном случае заключается в том, что ужас пронизывает само повествование, придавая еще больше остроты описываемым приключениям; она помечает печатью ужаса некоторых героев, которым суждено либо нести ее до последнего вздоха, либо, в конце концов, избавиться от нее, пройдя через нелегкие испытания. И тогда суть ужаса становится самой что ни на есть очевидной и действует на воображение всей своей силой, грозящей вывернуть мир наизнанку и превратить историю в «кошмар, от которого я стремлюсь поскорее очнуться» (Джойс). Подобное видение мира с изнанки, со всеми его чудовищными пороками и изъянами, есть взгляд, обращенный внутрь нас самих, — в наши души, сознание и подсознание. И в этом проницательном взгляде заключается, пожалуй, самая главная сила творческого воображения Толкиена, про которого, как и про Виктора Гюго, можно сказать, что «он в определенном смысле поэт сатаны».
Ужас возникает в самом начале Сотворения мира — вместе со злом и злодеями вроде мятежного ангела Мелкора. Мелкор порождает какофонию, внося разлад в музыку Эру и Валар, и берется сотворить свой собственный мир. Перед тем как уединиться, он успевает посеять раздор среди Валар.
«Он оставался в тени, являясь в мир в ужасных, гнетущих обличьях, низвергая пламя и лед с горных вершин и из земных недр, впитывая все злое и жестокое, что попадалось ему на пути».
Диалектика льда и огня в том виде, в каком ими манипулирует в своих зловещих целях Мелкор, напоминает физическую теорию Горбигера, описанную Пауэлсом и Бержье в «Утре магов». Горбигер, будучи, кстати, любимцем Гитлера, сводил главный принцип мироустройства к противоборству льда и огня. В нашем же случае такая полярность — от горных вершин до земных недр — только усиливает впечатление от ужаса, исходящего от Мелкора. Стоит напомнить, что Мелкор всегда ненавидел море, которое, как говорится в «Сильмариллионе», ему так и не удалось укротить. А Толкиен так самозабвенно любил море, что даже не упоминал про населяющих его глубины чудовищ — китов, кашалотов, гигантских змеев и кальмаров, которым посвящено столько приключенческих романов, — от морского змея у Жюля Верна до Моби Дика у Генри Мелвилла, не говоря уже о чудищах Плиния Старшего.