Только невинные
Шрифт:
Имоджен решила вернуться к письмам Лоры, хотя это было и нелегко. Когда она читала о несчастьях своей подруги, от жалости и стыда у нее буквально разрывалось сердце. Теперь Имоджен понимала, почему Лора никому ничего не рассказывала. Но ей еще предстояло много чего узнать.
Июнь 2005 года
Моя дорогая Имо, вот тебе очередная порция бреда сумасшедшей!
Так я теперь себя чувствую. Я провела восемнадцать месяцев в образе безумной, и именно так выгляжу в глазах окружающих.
Каждый мой день начинается одинаково. Персонал здесь очень усердный и, кажется, обладает бесконечным запасом жизнерадостности. Каждое утро какая-нибудь из сестер бодро входит ко мне в комнату – кстати, у меня абсолютно роскошная комната, без преувеличений, – и весело произносит:
– Доброе утро! Ну, как мы себя сегодня чувствуем?
Интересно, почему в таких случаях всегда говорят «мы»? Может быть, я чего-то не понимаю?
Завтрак подается в комнату – и у меня появилась привычка есть все время одно и то же! Возможно, они считают это лишним признаком сумасшествия. Наверное, думают, что я избегаю принятия любых решений. Но дело совсем не в этом. Просто тут отличные повара и омлет у них восхитительный! Превосходный!
Это так называемое «элитное» заведение. Его главное предназначение – прятать от мира безумных членов очень богатых семей. Полагаю, тут трудно предсказать количество пациентов заранее; в мире не так уж много сумасшедших денежных мешков. Наверное, именно поэтому у больницы и имелись финансовые трудности. И я подозреваю, что Хьюго в значительной степени обеспечивает ее существование. И все это, чтобы заткнуть мне рот.
Каждый день у меня индивидуальный психотерапевтический сеанс с доктором – это чтобы проверить, попрежнему ли я психбольная, – а потом еще групповой сеанс. А потом занятия. Они называют это «трудотерапией». Я уже научилась отлично составлять букеты, а занятия йогой вообще выше всяких похвал. Хотя некоторым наиболее возбужденным пациентам тяжело дается медитация. Тишина, самосозерцание и погружение в глубины своей души иногда приводит к противоположным результатам – во всяком случае, так мне кажется.
Обедаем и ужинаем мы в столовой. Предполагается, что пациенты должны общаться. Ну, то есть наиболее вменяемые пациенты. Некоторых нельзя выпускать из комнат, потому что у них случаются неожиданные вспышки ярости. Я стараюсь держаться особняком. Несмотря на преувеличенную бодрость персонала, это, в общем, очень грустное место. Душевные болезни – это зрелище, разрывающее душу. У кого-то шизофрения, у кого-то личностные расстройства, но в любом случае у всех – тяжелый период в жизни. А для некоторых это не просто настоящее, но и будущее тоже.
Каждый день я пытаюсь выделить время, чтобы поговорить с кем-нибудь из пациентов – из тех, кто вообще не вступает ни в какой контакт. Я читаю газеты и рассказываю им обо всем, что происходит в мире. Конечно же только хорошие новости – никаких убийств или войн. У них и так достаточно несчастий. Не знаю, может быть, они меня даже не слышат, но мне кажется, все равно нужно с ними общаться. Представь – вдруг они прекрасно понимают все, что происходит вокруг, просто не могут реагировать. И если никто не будет с ними разговаривать – ведь это же ужасно.
Еще меня регулярно навещает Хьюго. Сестры думают, что для меня это главное и самое радостное событие недели. Конечно, в их глазах он заботливый, преданный муж, который ни разу не пропустил дня посещений. По случаю его визита мне не колют никаких лекарств. Он хочет видеть, что со мной происходит на самом деле. Сожалею ли я о своем поведении. Достаточно ли меня укротили.
Это далеко не так. Сейчас я гораздо менее покорна, чем была до заключения в больницу. Но ему это знать совсем не обязательно.
Он довольно часто привозит с собой Алексу. Она немного выросла и повзрослела. Как же меня терзает то, что я не могу быть с ней рядом, не могу окружить ее любовью и заботой! За этим он и берет ее с собой – чтобы лишний раз меня помучить. Он думает, что эта больница будет настраивать Алексу против меня. Или что я попытаюсь выведать через нее, что происходит там, «на воле». Но я молчу. Я бы ни за что не стала так делать. И я никогда не скажу ей ни слова против ее отца, потому что я единственная, кто при этом проиграет. Алекса заслуживает лучшего; она, несмотря ни на что, имеет право верить, что ее папочка – замечательный человек.
Он приезжал ко мне вчера, и в этот раз все было немного по-другому. Он надолго оставил Алексу со мной наедине – почему, я точно не знаю. Скорее всего, это был очередной тест.
Я крепко обняла ее, но Алекса, как мне показалось, держалась как-то напряженно. Вообще она ласковая девочка и очень любит обниматься и целоваться. Я, как могла, постаралась разбить лед.
– Я рада тебя видеть, Алекса. Как дела в школе?
– Большое спасибо, Лора, все хорошо.
Алексе девять лет, и она, по-моему, самый вежливый ребенок на свете! Но даже для нее такой ответ был немного чересчур.
– Все нормально, зайка? Может быть, я тебя чем-то расстроила?
Алекса серьезно посмотрела на меня:
– Почему ты еще здесь, Лора? Почему ты не дома?
Не с нами?
– Потому что я не очень хорошо себя чувствую, милая. Папа и доктора скажут, когда мне можно будет вернуться домой.
– Но ты же хочешь вернуться домой, правда?
– Лекси, конечно, хочу. Я так по тебе скучаю. Мне хочется встречаться с тобой как можно чаще.
– Папа говорит, что тебе здесь нравится. И что ты тут потому, что придумываешь плохие истории о людях.
Я не знала, что мне на это сказать. Говорить дурное о Хьюго нельзя было ни в коем случае.
– Как бы там ни было, я точно не хотела никого обидеть или огорчить. Ни в коем случае. И если так нечаянно получилось, мне очень, очень жаль.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом, пожалуйста. Когда мы с тобой остаемся вдвоем, папа потом всегда спрашивает, о чем мы разговаривали. И не рассказала ли ты мне какой-нибудь секрет.
– Мы можем поговорить, о чем ты захочешь. И я никогда не скажу тебе ничего такого, что нужно держать в секрете от папы.