Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
— Да? — опять повторил Саня, явно пасуя под напором целеустремленной энергии.
— Я поняла по его вопросам. Страдала ли Печерская ущербностью, тягой к самоубийству, представляете? Что за чушь?
— А почему она не танцевала на сцене? Из-за поврежденного мениска?
— Первый раз слышу. Здоровая нормальная женщина. Конечно, с виду хрупкая, но сила чувствуется в каждом движении — профессия обязывает.
— Кажется, у нее не было особого
— Я в этом не очень разбираюсь. У нее был особый дар — тоже довольно редкий! — общения с детской аудиторией. Всегда жизнерадостна, весела, добра.
— Вы хотите сказать: такой она была с детьми?
— Но ведь это самое главное! Именно с детьми. Мы понимаем, — Зоя Викторовна тонко улыбнулась, — что милиция предпочитает версию о самоубийстве. Меньше хлопот.
— Я не сторонник этой версии.
— Замечательно! И передайте своему начальнику…
— Я не состою в штате.
— Дружинник? — осведомилась Зоя Викторовна.
— Свидетель. Как образно подметил майор: «дилетант, потрясенный видом жертвы».
— Бедный! — воскликнула женщина столь искренне и щедро, что подумалось: вот и меня кто-то пожалел. Да ведь никто не знает о моем действительном тайном участии — страсти, сжигающей, кажется, самую жизнь. И кажется: еще в ту жуткую пятницу я предчувствовал будущее, потому что горячился и рвался в бой.
— Ужасная трагедия! — добавила женщина; очевидно, это определение случившегося было здесь в ходу.
— Зоя Викторовна, а как она отсюда уходила? В каком настроении?
— В очень веселом. Даже когда ее вырвало…
— Что?
— На предпоследнем занятии ей вдруг стало плохо. Я выбежала за нею в туалет. Ее тошнило. «Отравилась, говорит, что-то вчера съела».
— Неужели яд? — прошептал Саня.
— Скажете тоже! На другой день явилась за документами жива-здорова.
— А вы не рассказали об этом эпизоде следователю?
— Ничего я ему не говорила! Всю голову забил своим выдуманным самоубийством. Вообще, я вам скажу… — она заколебалась. — Вы женаты?
— Нет. И не был.
— Конечно, вы молоды, опыта у вас кот наплакал.
— Может, еще наплачу, — пообещал Саня уныло.
Женщина улыбнулась снисходительно.
— Такого не наплачете. Вы никогда не сможете понять мать.
— Мать? Какую мать?
— Меня, например. Я рожала трижды, всех, слава Богу, выходила. Ну, просто поклясться могла бы, что Ниночка беременна. В начальной стадии.
Саня вдруг заволновался, что-то приоткрывалось как
— Вы хотите сказать, что она бросила работу, потому что забеременела?
— Именно этот ее поступок и свидетельствует, что я ошиблась. Видимо, отравление. Ну, какая женщина в наше время может позволить себе отказаться от оплаченного отпуска, пособий, непрерывного стажа и тому подобного?
— Женщина, имеющая весьма обеспеченного мужа.
— Да. У Ниночки его не было.
— Позвольте. При фанатичной любви к детям…
— Святая любовь! — вставила Зоя Викторовна энергично.
— Не будем бросаться такими словами.
— Но и другими не будем. В слове «фанатичная» есть негативный оттенок.
— Виноват, вы правы, — согласился Саня. — Вы говорили о глубокой внутренней связи Печерской с детьми. Как же она могла уйти от них без очень веской причины?
— Разумеется, причина была.
— Какая же?
— Мы о ней не знаем.
— Вы охарактеризовали балерину как человека веселого, открытого…
— С детьми, но не с коллегами. Может быть, из мягкости, из скромности, но… она не допускала до себя.
— А может быть, напротив — из гордости?.
— Что вы все подъезжаете… Не было в ней высокомерия. А вот изюминка была. Загадка. Я вам больше скажу: эта его Лялечка… не потянет, нет. Красотка, но…
— Откуда вы…
— Ну, в балетных кругах все известно. Он же знаменитость. Весь развод, можно сказать, на глазах.
Музыкантша оказалась идеальным свидетелем, словоохотливым, но отнюдь не глупым, подхватывающим вопрос налету. И женщина из сада, «женщина в черном» (почти нереальное, неземное существо в глазах мужчин, что-то вроде сказочной нимфы деревьев — дриады) очеловечивалась в бытовых прозаических черточках, становясь простой и милой… однако стоит вспомнить ее смерть!
— А почему она ходила в черном? — спросил Саня.
— Кто?
— Печерская.
— Почему в черном? — Зоя Викторовна сосредоточилась, вспоминая. — Как шатенке ей шли все нюансы ярко-синего — их она и предпочитала. Например, пальто с капюшоном из букле цвета электрик, белый шарф, белые туфельки, косметика нежнейших пастельных тонов — вот ее стиль.
— А черный плащ?
— Ну да, немецкий. У нас в универмаге тут выбросили, мы все купили. Еще прошлой осенью. Но, по контрасту оттененная блестящим шарфом с люриксом — белым! — и белыми перчатками, одежда не производила впечатления траура.