Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
Тетя Май теперь почти не разговаривала, ответит на вопрос кратко и нетерпеливо с выражением лица «отвяжись, мол». Какое-то страдание исходило от нее, и Саня не мог собраться с духом и заговорить о переезде в свою такую спокойную, представлялось сейчас, уютную — и отдельную — комнату в общежитии. Она сама вызвала его сюда — и надо же было ему явиться в тот день: 13 октября 1989 года, пятница!.. Не желала разговаривать, а как нужна была ему — нужнее всех: именно тетка, с ее опытом, энергией и проницательностью, помогла б ему раскрыть тайну Анатоля. Маньяк, алкаш, философ, извращенец,
Оставшиеся в живых жильцы пока никуда не съехали — наверняка из соображений житейских: попробуй найди в Москве квартиру и ведь по октябрь заплачено. Так-то со студентками — но Владимир? Неужели не в силах покинуть место, где так нелепо и трагически погибла его жена? Затрепанный оборот «одна тень от него осталась» обретал какую-то сюрреалистическую выразительность, когда вечером входил он к Сане в кабинет (предупредив негромким стуком в дверь), садился в ее уголок дивана и молчал. Потом, перебросившись с Саней немногими словами, сухо кивал на прощанье и исчезал. В нем не чувствовалось потребности «излить душу», «вышибить слезу» и т. д. Он просто ждал, догадывался Саня, ждал, когда я отвечу на его вопрос: почему погибла моя жена?
Они помолчали как обычно, как будто налаживая внутренний контакт, и Саня заявил:
— Сегодня виделся с балероном. Внешне он подходит под категорию «мужчина в тумане».
— Прекрасный принц? — уточнил Владимир со сдержанной усмешкой.
— Вы угадали. Женственен, красив не по-мужски. Особенно руки, выразительные, нервные. И он их бережет, носит перчатки.
— Вы намекаете, что он… с «голубым» оттенком?
— Жены имелись и имеются. Детей не хотел и не хочет, сберегая себя для творчества.
— Для какого творчества?
— Танцевального. А она хотела. «Только этого она и хотела», он сказал.
— Потому они и расстались?
— Ну, по одной, даже важной, причине не расстаются. Жить с ней, по-видимому, было нелегко. Да и он, как говорится, «не презент».
— Они друг друга не любили, — констатировал Владимир угрюмо.
— Я бы ручаться не стал… но мотива для убийства балерины действительно не вижу.
— И я не вижу, — бросил Владимир, поднялся, кивнул и вышел.
И Саня следом — к соседкам. Таков и сложился ежевечерний распорядок: молчание-диалог с Владимиром, чай у девочек. По необходимости: дневная суета (имитация следствия) кое-как отвлекала; тем круче наваливалась тоска вечерняя. От ночной спасало снотворное, которым снабдили его студентки.
Оказывается, он вышел в коридор одновременно с теткой: та — с улицы, расстегивает пальто. Саня подошел, поздоровался, помог раздеться, повесил пальто и потертую шляпу из каракуля на оленьи рога. Тетя Май ушла к себе, он стоял, принюхиваясь (натуральная ищейка): знакомый, очень специфический запах от теткиной одежды. С чем для меня ассоциируется этот запах?.. Вдруг вспомнилось: черный предмет (ее сон!) — со смертью. А этот аромат… тоже, пожалуй, со смертью? Не помню. Но с каким-то переживанием — очень сильным и, кажется, чудесным.
Девочки,
На столе стояли чайник на подставке, заварной чайничек, покрытый салфеткой, сахарница и три стакана. Его ждали. А за чайником, наполовину на подоконнике, лежал раскрытый фолиант с фотографическими фрагментами Божьего мира… «крылья узнаю твои, этот священный узор». Саня поморщился. На кожаном переплете остались отпечатки пальцев (вспомнил): его самого, Насти и Юли. А ведь кто-то еще должен был его коснуться — тот, кто сдвигал книгу, чтоб спрятать туфельку. На соседних «трудах» не обнаружилось ничего интересного (кроме пыли) — их, очевидно, не трогали с летней генеральной уборки тети Май. Объяснение Юли: Настя принесла книгу, вышла на минутку, я ее взяла посмотреть. Вполне правдоподобно. Что значит «правдоподобно»? Звучит двусмысленно. Уж не подозреваю ли я, что Юля засунула… дребедень! И все же не забудь: они с Генрихом, как и Анатоль, были в доме в момент убийства.
— Юля, — заговорил Саня свободно, — ну-ка вспомни поподробнее, что ты слышала в доме во время свидания с Генрихом, — с той ночи всякие «табу» на эту тему были отброшены, и сама хозяйка узнала наконец, отчего в девичьей комнате в пятницу пахло табаком.
— Ну вот, значит. — Юля слегка покраснела, взглянув на Настю (тот же прекрасный «дар смущения», до конца не атрофированный), та с интересом слушала. — У нас гудел магнитофон, но негромко. Я услышала, как Любаша бедная хлопнула своей дверью и заперла ее на ключ. Этот стук меня как будто отрезвил… ну, как это говорится, вернул на землю. Я хочу сказать, — сказала Юля решительно, — мы с Генрихом знали, что идем на подлость.
— Понятно. Восприятие было обострено, и подсознательно вы беспокоились.
— Наверное. Во всяком случае, вскоре сквозь музыку мне послышались шаги, какой-то шум. Выглянула в коридор: убийца с бутылками прется к себе в комнату, и чулан слегка приоткрыт. Возвращаюсь…
— На кровать, — подсказала Настя.
— Он мне не нужен! — отрезала Юля.
— И мне!
— Ну так не мешай следствию. Вскоре после этого что-то мелькнуло в окне (это была ты, но я не поняла). Вот тогда я взглянула на часы: без семнадцати четыре.
— Все правильно. За секунды до этого Настя услышала голос из форточки. Нина Печерская уже была в комнате тети Май с убийцей. Ты видела и слышала, как Анатоль вошел в свою комнату с бутылками. Но ты не слышала, как он оттуда вышел, чтоб впустить Печерскую. А его комната напротив вашей.
— Не слышала.
— Нет, должно быть, это не он.
— Что «не он»?
— Не он убийца.
— Ну, ты даешь! Расстрелять целую обойму…
— Я говорю про балерину.