Только никому не говори. Сборник
Шрифт:
— Почти до двух мы проговорили с Анатолем. Тут, в кабинете.
— Был ли он как-нибудь особенно возбужден?
— Привычно возбужден и крепко на взводе: где-то глотнул. Грядет гибель, разрушение, русский Апокалипсис и так далее.
— Он вам рассказывал что-нибудь про Нину Печерскую?
— До «явления» ни слова. Майя Васильевна как-то упомянула мельком про ее странное исчезновение. У меня тут же из головы вон. И кабы не та августовская ночь… Я собирался ложиться, уже выключил лампу и машинально подергал дверь на веранду: запер ли. Сад был освещен луною и двигался кто-то за деревьями. Анатоль? Нет. В светлом прогале между ветками ясно увиделось женское лицо, очень бледное, показалось. Черный плащ. А главное: дома никого, кроме хозяйки и Анатоля.
— Это какого числа было? — спросил Владимир.
— 16-го. Назавтра я улетел в Палангу.
— Мы уже две недели как отдыхали в Мисхоре. Что за чудное лето… — Владимир
В том-то и дело: ни вас, ни девочек. Я так и замер. Было в этом явлении и правда что-то… инфернальное. В общем, пока я отыскал в столе ключ (не сразу — на нервной почве), она пропала. Выскочил, пометался по саду, в дверях сарая Анатоль. «Вы ее видели?» — спрашивает. И преподносит целую оккультную теорию. В посмертии личность сначала освобождается от своей телесной плоти. Следующий этап — освобождение духа от плоти душевной, полупрозрачной оболочки, так называемого астрала. Если человек умер в тяжких страданиях, смертью насильственной, освобождение духа идет с огромным трудом (попросту говоря: и рад бы в рай, да грехи не пускают). И в этом своем полупрозрачном астрале умерший, бывает, является в то место, где он страдал. Отсюда — истории о привидениях. Чувствуете подтекст?
— Вот о какой «некрофилии» я говорил, — вставил Саня. — О полной духовной сосредоточенности на смерти.
— Верно. Вот тебе, Володя, связь двух смертей — в стремлении любой ценой успокоить неприкаянную душу. И антураж, соответствующий явлению: крайняя бледность, черная одежда. Словом, мороз по коже у меня — а что ж говорить о ненормальном?
— Отвлечемся от мистики, — сказал Саня. — Вы не слышали шума отъезжающей машины?
— Машины?
— Ведь шел уже третий час ночи. Общественный транспорт не работал.
— Не слышал. У метро несложно поймать такси.
— Поговорив с Анатолем, вы ушли спать?
— Не сразу. Сначала мы осмотрели участок.
— А дом?
— Нет.
— Когда вы вышли в сад, то оставили дверь на веранду открытой?
— Конечно.
— Очевидно, своим появлением вы ее спугнули. Определим этот эпизод как неудавшееся самоубийство. Во второй раз удалось.
— Значит, на 13 октября у них было все условлено?
— Кто его знает. В конце концов, она могла позвонить ему по телефону и условиться. И ключ он мог ей подобрать… или позаимствовать у вас, Владимир Николаевич. Вот только кража куколки и самогонки… не понимаю, несовместимо… — Саня тяжело задумался, как-то незаметно «подкрался» тот вечер под абажуром… «Монархистов уже разрешили? Скажите пожалуйста!» (говорил философ-убийца с ленивой усмешечкой, ни малейшего волнения — не то что на другой день у сарая). «Ежели б не рок этот… ни тебе задушевной беседы…» — Несовместимо! — повторил Саня в непонятной тоске, вспомнив еще один момент: свадьба под фонарем, Анатоль с остервенением бьет в ладоши, его шатает (перепил, подумалось тогда), лицо ужасное, больное — человек в стрессе, ведь он только что похоронил ее.
— Ничего, — прервал Викентий Павлович молчание затянувшееся. — Белая горячка излечивается. Вылечат — и к стеночке.
— Да. Если он виновен, — вырвалось у Сани невольно.
Компаньоны уставились на него в некотором остолбенении.
— Если… — начал «младший» вкрадчиво. — То есть вы допускаете мысль о невиновности убийцы?
— Он виновен.
— Ничего не понимаю!
— Вот вам мое ощущение, — сказал Саня медленно, тщательно подбирая слова. — Он виновен — как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках. Он виновен — потому что человек, образ и подобие Божие, не смеет так опускаться. И он должен ответить — на том свете или на этом. И ответит. Но — за себя, а не за другого.
— Все это крайне странно…
— Господа, прошу прощения. Я на пределе, мне… плохо. Давайте на сегодня расстанемся.
Ему хотелось забраться под одеяло с головой и завыть от отчаяния; выражаясь высоким слогом, «предаться скорби». Раствориться в чувстве сильном и просветленном, чтоб найти хоть какое-то утоление. Не получалось, все растворялось в ужасе, и, защищаясь от него, подавленный разум бесконечно прокручивал полученную информацию. Зачем? Оставь все как есть… оставить в «сильных и жестоких руках», как он только что красиво высказался? Руки-крылья (мысленно он все цеплялся за первое убийство, боясь прикоснуться ко второму). Итак, руки-крылья, почти невидимые, но угадываемые в полумраке за креслом. Широкий черный взмах. Рукава светло-кремовой рубашки Анатоля. Какая правдоподобная версия, с крепким душком «декаданса», и как, несмотря на все правдоподобие, он в нее не вписывается. (Рукава-реглан голландского плаща стального цвета… может быть, не знаю, не рассмотрел). Отпечатки пальцев. В теткиной комнате: ее и мои — аккуратная хозяйка и слишком много времени прошло с той пятницы. В чулане «отметились» мы с нею, Генрих и Анатоль.
Как там в сказке? Действие чудесной силы окончилось, произошло превращение, Золушка растеряла свои вещицы: венок и туфельку. Пистолет упал с лежанки — «лежбище» бешеного зверя. («Бешеный зверь!» — это я орал, помню, расталкивая его). Сумку из могилы опознал служащий «Харона»: женщина в трауре купила венок и положила его в сумку, которую я видел тогда в окне на кружевной скатерти. Внутри — ничего существенного для следствия (записной книжки, к примеру, документов или ключей от дома на Жасминовой), обычные дамские мелочи: духи, носовой платок, кошелек с деньгами. На этих предметах, как и на самой сумке, отпечатки пальцев Анатоля. Опять не стыкуется! Зачем стирать отпечатки Печерской и оставить свои?
Надо признать честно и откровенно: все эти «мотивы и доказательства» гроша ломаного не стоили бы, кабы не второе убийство. Этот неотразимый факт застит глаза следователю. И мне. И я должен найти в себе силы, чтоб доказать свои собственные слова: «Он виновен — как орудие в чьих-то сильных и жестоких руках».
В результате нудных переговоров (и уговоров) по телефону Валентин Алексеевич пошел на сближение. В скверике напротив Большого театра, туманном сейчас в холодной влажной мгле, Саня сидел на лавке, глядел поверх газеты (раскрытая газета — «оригинальный» условный знак, «пароль», который предложил балерон, выросший, очевидно, на Штирлице), однако бывшего мужа Нины Печерской не признал в подошедшем юноше. Поначалу даже почудилось — мальчике, изящном, каштановолосом. Настоящий принц, подумалось смятенно. Принц в свободном длинном плаще цвета цемента. Однако!
— Меня уже вызывали и допрашивали, — с этими словами, неоднократно повторяемыми по телефону, балерон уселся рядом с Саней. — И кто вы такой, чтобы…
— Свидетель, как я вам уже говорил.
— И вам больше всех надо?
— И мне больше всех надо. Она погибла почти на моих глазах. — Саня помолчал. — Обе. Почти. Я видел агонию. И я пришел сразу после выстрелов в саду.
На миг Валентин обрел свой естественный возраст (лет тридцать), сгорбившись и как-то опустившись, потом плавно, на редкость своеобразно повел руками в перчатках, словно отгоняя «весь этот кошмар» (его собственное выражение в телефонных переговорах). Тут как будто сработала внутри профессиональная пружинка — и на Саню опять глядел голубыми глазами стройный прекрасный юноша.
— Ну хорошо, — протянул он. — 13 октября без четверти четыре я был в театре.
— На сцене?
— Ну какая сцена в четвертом часу!
— Где?
— О, черт! Везде. В гримерной, в буфете, в «курилке»… ну где еще? Меня видели.
— У вас есть машина?
— Послушайте, я даже не знаю толком, где находится ваша Жасминовая улица!
— У вас есть машина?
— Жуткое дело, — произнес балерон задумчиво. — Меня черт знает в чем подозревают, а я, как дурак, отвечаю. Есть машина. Теперь ваша очередь. Почему маньяк убивал разными способами?