Только никому не говори. Сборник

Булгакова Инна

— Так Маруся здесь? В Отраде?

— Нет, нет, кладбище почти рядом с дачей — зачем брать машину? Павел Матвеевич похоронил ее с матерью — я уверен. Там и браслет. «Полевые лилии пахнут, их закопали».

Он похоронил дочь. Небольшой промах, косвенное доказательство: лопата на заднем сиденье машины, Дмитрий Алексеевич обратил внимание, сиденье было запачкано глиной. Потом по дороге он где-то лопату выкинул, поскольку вторично поехал на дачу электричкой. Возможно, он предчувствовал, что у него не хватит сил вернуться в ту же ночь в Москву, и боялся,

что милиция обнаружит машину в Отраде. Ему пришлось оставить в «Волге» ключи, чтоб не подниматься в квартиру, где его ждал убийца. Зачем он вернулся на место преступления? Вероятно, уничтожить следы, о которых мы уже ничего не узнаем. Понимаете, он был наедине с убитой дочерью и просто не мог думать в это время об уликах, отпечатках и так далее… Допустим, он вспомнил об открытом окне и решил его протереть (стер и твои, Петя, отпечатки на стекле). Или сложил в кучу раскиданную картошку. А возможно, его преследовал тот страшный смертный запах — вдруг догадаются?

И он вернулся. Раскрыл все двери и окна, спустился в погреб — и тут его измученную душу наконец отпустило в другой мир — великий мир забвения — и он смог сказать: «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».

29 июля, рассвет.

Мы бесшумно спустились по ступенькам флигеля. Пронзительная деревенская тишина — нет, звонкий щебет в кустах, медовый холодок, розовое и голубое — нежная полоска зари. Небесная чаша сияла над старыми садами, русскими полями и темными водами.

Какое-то время мы постояли в кленовой аллее, словно задыхаясь от свежести, простора и жизни. Затем двинулись к машине Николая Ильича.

— Я всех подвезу — и прежде Анну Павловну. Вы позволите?

— Нет, я пойду через рощу. Не хочу. Я одна.

— А ведь она и вправду осталась одна, — с жалостью сказал актер, глядя вслед — легкой тени в предутреннем тумане. — Немое, разумеется, дело… я растроган, слезы сейчас потекут. Не мое дело, говорю, математик, но я бы проводил женщину.

— Вот и проводите.

— Кто вы там? Кандидат или доктор? До президента Академии наук ведь дойдете с такими железными…

— Может, я догоню? — подал голос Петя.

— Давайте-ка, свидетели, прощаться, — заговорил я. — Где машина?

— Да вон на обочине.

Мы подошли к «Жигулям», Петя по привычке спросил:

— Иван Арсеньевич, можно, я к вам буду ездить?

— Можно.

— Тогда уж и мне разрешите продлить знакомство. Или с моими мелкими грешками я недостоин…

— Простите меня, я был не в себе. Я не победитель.

— Победитель! Как вы меня сегодня долбанули! Требуется продолжить и кое о чем поспорить.

— А я не хочу спорить — вы меня освободили, — вдруг заявил Борис и протянул мне руку. — Мы, конечно, больше с вами не увидимся вы знаете почему. Я хочу на прощанье старомодно, по-эстетски снять шляпу перед великим сыщиком.

— Ура! — рявкнул Вертер, и подхватил актер.

И они уехали. Я побежал. Кленовая аллея. Полянка. Смутно белеющие ромашки. Нежные венерины

башмачки. Дальше пруд, кладбище, березовые кущи, старый забор, старый дом… Господи, как хорошо!

Я дышал, я жил полной жизнью и услышал тихий безнадежный плач. Так, она в беседке!

Она плакала в беседке.

Я ее почти не видел, но сильно чувствовал. Вошел и сел рядом. Мы молчали.

— Анюта, я в отчаянии.

— Почему? — недоверчиво, сквозь слезы спросила она.

— Всю ночь терзал тебя ревностью… как будто я сам, подонок, имел терпение ждать тебя.

— Как ты смеешь так говорить о себе! Замолчи!

— Да кто я такой, чтобы учить…

— Ты есть ты. — Длинная-длинная пауза. — Я чувствую, он сказал тебе.

— Сказал — да ведь не может быть?

— Может.

— Что может? — я замер.

— Ты знаешь.

— Что может?

— Я тебя люблю.

— Анюта!.. Он говорил мне, я не поверил, я неудачник.

— Как хорошо! — она засмеялась, слезы зазвенели смехом. — Ты не будешь копить на машину и дарить мне драгоценности?

— Никогда, — я коснулся губами пылающей щеки, жгучих слез. — Ты меня охраняла.

— Постоянно. Пряталась в кустах и подслушивала.

— Твой зеленый сарафан — мой самый любимый. Помнишь, я догнал тебя под кленами, и ты сказала, что умерла, что тебя нет, помнишь? Тут до меня дошло наконец, что ты есть, так есть, что… ну, вся жизнь моя — тебе, если ты возьмешь.

— Нет, я сразу поняла, как только вошла в палату и тебя увидела. Я испугалась и прямо из больницы поехала в Москву. Я просила его ничего не рассказывать.

— Да, да, он говорил мне, что уже по твоему звонку догадался, что ты…

— Что я тебя люблю. А я сказала даже, что не доверяю тебе, ты тот еще тип. Я ужасно боялась, что ты узнаешь про меня, ну, про все эти дамские мерзости… и все для меня будет кончено.

— А он-то понял сразу и разыграл нас как детей. Ну что б тогда Борису подслушать весь ваш разговор, а то… Представляешь? Любовь у жасмина — и вот он переезжает к тебе на дачу. Я был ослеплен тобой. Я с ума сходил, считал, все в тебя влюблены — и художник, конечно. Ошибочную версию гнал. Я понимаю теперь твоего отца… О нем можно говорить?

— Тебе — все можно.

— За что такое счастье?

— Это — счастье? Разве удастся все забыть?

— Нельзя и не надо, что ты! Это смерть, но ведь и жизнь, это трагедия — но ведь и любовь — вот что самое главное. Как я понимаю теперь твоего отца. Я пережил… ну, конечно, ничтожную долю того, что ему досталось — но я его понял. Знаешь, когда я в погребе чиркнул спичкой и увидел красное пятно — кажется, последний ужас, кажется, страшнее уже ничего не будет. Оказалось, будет. Тогда же в саду я вдруг догадался, что ты украла блокнот, то есть вроде помогаешь убийце, вот тут я почувствовал настоящий ужас, не сравнимый ни с каким погребом. Я хотел все бросить и знал, что не могу без тебя жить. И тут мне Петя помог, я поверил… то есть наоборот, я понял, что ничему о тебе не поверю, какие бы там факты…