Только никому не говори
Шрифт:
Глубокой ночью Дмитрия Алексеевича разбудил первый телефонный звонок. Спросонок он довольно долго и безрезультатно кричал в трубку: «Алло! Ничего не слышно!» Наконец очнулся, плюнул и снова лёг.
Второй звонок раздался уже в предутренних сумерках. Повторилось давешнее: напрасный зов и глухое молчание. Было начало пятого. Раздражённый до предела, художник закурил и, чувствуя, что уже не заснёт, отправился на кухню варить кофе. Потом поднялся в мастерскую.
Лёгкое приятное головокружение, небывалая тишина старинного центра, утренний холодок, розовая заря… К необычному художник был уже подготовлен. И все же, когда он, закурив вторую
– Абсурд, — сказал Дмитрий Алексеевич, беспомощно пожав плечами. — Ничего не понимаю и за эти дни так ни до чего и не додумался.
– Ну что ж, давайте подумаем вместе. У вас когда-нибудь раньше случались кражи в мастерской?
— Первая. Ноя всегда предчувствовал, что моя беспечность и безалаберность выйдут мне боком, — он вздохнул. — И замок ненадёжный, как-то я его открыл обыкновенным перочинным ножом (ключ забыл, а дверь захлопнулась). А главное, я много курю за работой… ну и краски — тридцать лет дышу. Так вот, в хорошую погоду я иногда оставляю окна открытыми. Конечно, третий этаж, но рядом с окнами проходит пожарная лестница.
– Куда выходят окна?
– Два, между ними и висел портрет, во двор, остальные четыре — в переулок. Словом, украсть портрет не составляло особого труда. Кому он понадобился — вот в чем вопрос?
– Возможно, вор принял его за старинную ценную вещь?
– Ерунда! В мастерской висит несколько действительно ценных вещей… Бакст, Коровин, Лансере… несколько икон. Все цело, все на месте.
– Опишите портрет.
– Размером он со среднюю икону — 25 сантиметров на 30. Выполнен маслом по дереву. Угол пустой комнаты. Пол из свежеоструганных досок, тёмные стены. Узкое оконце, закатный огонь подсвечивает группу из трёх женщин. В центре на низенькой скамеечке Люба в длинных белых одеждах, пышные складки… плетёт золотое кружево… словно сеть. Девочки сидят по обе стороны на полу на коленях и снизу смотрят на мать. Анюта справа в голубом, в руках раскрытая книга. Маруся, закутавшись в пунцовую шёлковую шаль, протягивает матери пунцовую же розу. В позах скрытая динамика: все трое как бы в едином порыве льнут друг к другу, к золотым сетям на коленях матери. Вот и всё. Ника назвал портрет «Любовь вечерняя». Ну скажите, кому, кроме меня… ну и Анюты — понадобилась эта любовь? Я в отчаянии.
– Вы связываете ночные звонки с кражей?
– Пожалуй. Словно кто-то вокруг меня затеял странную игру. Но в чем её смысл?
– Вы связываете эту игру с событиями трёхлетней давности и нашим следствием?
– Я боюсь себе в этом признаться, но… представьте: рядом на стенах мирискуссники, три иконы шестнадцатого века и моя бедная аллегория, которая, может быть, драгоценна, но только для нас, для своих… память, любовь… тех двух уж нет, осталась одна Анюта.
– Кто из собравшихся в четверг на даче видел картину?
– Все. Анна позировала, Ника бывал на сеансах, Борис тоже, заходил за женой. Вертер видел позже, осенью, когда я пытался его допрашивать.
– Так. Вы помните, в четверг мы говорили о вашей аллегории в связи с браслетом?
– Да нет там никакого браслета! Я о нем впервые от вас и услышал, вообще никаких украшений нет.
– Понятно, понятно… Но может быть, какая-нибудь деталь… ну, не знаю… что-то такое, о чем убийца вдруг вспомнил и испугался?
– Да абсолютно ничего!
– И никакого намёка на лилии? Скажем, вышивка на платье…
– Нет, нет, нет! И потом, Иван Арсеньевич, исчезновение портрета никаких преимуществ никому не даёт. Чего можно биться этой идиотской кражей? Я ведь пока жив. Ну неужели я не помню собственное, так сказать, творение? Да каждую складку, выражение лиц, движение рук и глаз… Я могу восстановить портрет по памяти, — он помолчал. — Может, когда-нибудь и восстановлю.
– «Я ведь пока жив», — задумчиво повторил я. — А ведь это опасная игра. И ночные звонки… Очень глупо красть и нарочно привлекать к этому внимание. Глупо. Или кто-то решил проверить, не ночуете ли вы в мастерской?
– По телефону не проверишь. Он у меня спаренный, звонит одновременно там и там.
– Дмитрий Алексеевич, вас хотят предупредить и весьма решительно.
– О чем?
– И виноват в этом, по-видимому, я. Я слишком в тот четверг разыгрался, слишком приоткрылся. Очевидно, убийца именно вас счёл моим тайным свидетелем.
Мгновенная тень прошла по лицу художника.
– Иван Арсеньевич, мне не нужно никаких подробностей, никаких доказательств… вы всё скрываете — и правильно. Скажите только одно, безо всякой игры — и я вам поверю. Вы действительно считаете, что в тот четверг среди нас был убийца Маруси?
– Да.
– Может быть, вы все-таки ошибаетесь?
– Нет.
– Ладно. Объясните тогда, каким образом он мог счесть меня тем самым свидетелем? Я рассказал вам то же, что и следователю, даже про нас с Анютой вы впервые услышали не от меня.
– А откуда кому известно, что вы вообще мне рассказывали?.. Известно, что вы уже давно и самостоятельно занимаетесь этим делом, по вашим словам, даже всем поднадоели, так? Может быть, по мнению убийцы, вы близко подошли к разгадке, вам остался один шаг — и тут вы подключаете меня. Я же сам ляпнул при всех, что вы взяли меня в союзники, помните? А вы стали уговаривать меня связаться с милицией, то есть как тайный свидетель испугались.
– Я испугался за вас.
– Это знаем только мы с вами, а убийца, например, подумал, что вы трясётесь за себя. И решил напугать вас ещё больше, украв портрет.
Дмитрий Алексеевич задумался.
– Нет, не сходится! По вашим намёкам в четверг нетрудно было догадаться, что ваш свидетель — чуть ли не прямой свидетель убийства или появился после этого на месте преступления. Он знает точное время, знает, что Маруся задушена, и видел где-то браслет. Так вот, в глазах убийцы я в такие свидетели не гожусь: я никак не мог быть в Отраде в это время. Следствием установлено, что у меня чёткое алиби: показания Гоги зафиксированы.
– Все так. Однако не забывайте, что следствие, благодаря Анюте, делало акцент не на четыре часа дня, а на ночное время.
– Но Гоги дал показания и насчёт среды: с девяти утра и до шести вечера, до звонка Анюты, мы занимались его портретом… ну, разумеется, с перерывами… обедать ходили и тому подобное. Но не разлучались. Он давал показания уже в Тбилиси, оттуда прислали соответствующие документы.
– Ну вот. Убийца вашего Гоги и в глаза не видел, очных ставок с ним не проводилось. Речь на следствии в основном шла о ночи со среды на четверг, а что вы там делали днём… Могли же вы просто приехать в гости к сёстрам?