Только один год
Шрифт:
Проблема решена, и Даниэль снова сияет, как солнце. Со щербатой ухмылкой он вскакивает на мой велик и уносится прочь, крутя педали, машет рукой и чуть не врезается во встречный мотоцикл. Я качу его велик в узкий переулок и сворачиваю к широкому каналу Клофениесбурефаль. Это район, зажатый между уменьшающейся улицей Красных фонарей и университетом. Я направляюсь в сторону последнего, там я вероятнее найду мастерскую, где починят велик. На пути мне попадается магазин с англоязычной литературой; я раньше несколько раз проезжал мимо него, но мне было любопытно. На крыльце стоит коробка с книжками по одному евро. Я
Знаю, что вряд ли буду ее читать, но у меня теперь, впервые со времен колледжа, появилась книжная полка, пусть лишь временная.
Я захожу в магазин, чтобы расплатиться.
– Вы не знаете, где поблизости можно починить велосипед? – спрашиваю я стоящего за прилавком мужчину.
– В сторону центра, поворот на Буренштех, – говорит он, даже не поднимая взгляда от своей книги.
– Спасибо, – отвечаю я и кладу на прилавок Шекспира.
Он смотрит на него, потом на меня.
– Вы это покупаете? – со скепсисом интересуется он.
– Да, – говорю я, и неизвестно зачем объясняю, что в прошлом году играл в этой пьесе. – Я был Себастьяном.
– В оригинале? – говорит он на английском со странным акцентом человека, долго прожившего за границей.
– Да.
– О. – Он возвращается к своей книге. Я отдаю ему евро.
Я уже почти вышел, когда он меня окликает.
– Если вы играете Шекспира, сходите в театр в конце улицы. Они летом прилично дают Шекспира на английском в Парке Вондела. Я видел, что в этом году приглашают на прослушивание.
Он бросает слова небрежно, словно мусор. Я раздумываю, глядя на него, на землю. Может, это ерунда, а может, и нет. Не узнаешь, пока не поднимешь.
Тридцать пять
– Имя.
– Уиллем. Де Рюйтер, – выходит шепотом.
– Еще раз.
Я откашливаюсь. И пробую.
– Уиллем де Рюйтер.
Молчание. Я слышу, как бьется мое сердце – в груди, в висках, в горле. Не помню, чтобы хоть раз в жизни так нервничал, и не совсем понимаю, что происходит. Я еще ни разу не испытывал боязни перед выходом на сцену. Ни когда впервые выступал с акробатами, ни когда играл с «Партизаном Уиллом» на французском языке. Даже когда Фарук впервые закричал «Камера!», и они включились, и мне пришлось говорить от имени Ларса фон Гельдера на хинди.
Но сейчас я едва могу произнести собственное имя. Словно у меня обнаружился некий неизвестный мне переключатель громкости, и кто-то увернул его до предела. Я щурюсь, пытаюсь рассмотреть свою аудиторию, но свет такой яркий, что я не вижу никого в зале.
Интересно, что они делают. Рассматривают мою нелепую фотку? Это Даниэль сфотографировал меня в Сарпатипарке. С обратной стороны мы распечатали мои роли, сыгранные с «Партизаном Уиллом». Издалека смотрится неплохо. На моем счету несколько пьес, все – шекспировские. Только при ближайшем рассмотрении видно, что фотка фигового качества, увеличенная до безобразия, ее сняли на телефон и распечатали в домашних условиях. Что касается послужного списка – по сути, «Партизан Уилл» не настоящий театр. Я видел фотографии других актеров.
Я вдыхаю поглубже. По крайней мере, у меня есть фотография. Благодаря Кейт Рёблинг. Я в самую последнюю минуту позвонил ей, чтобы посоветоваться, ведь это мое первое прослушивание. В «Партизане Уилле» Тор решала, кто какую роль играет. Это выглядело несколько некрасиво, но меня не беспокоило. Деньги делили поровну, независимо от числа реплик.
– А да, Уиллем, – говорит бесплотный голос. Я еще не начал, а ему уже как будто скучно. – Что ты нам сегодня прочтешь?
Они в этом году будут ставить «Как вам это понравится», я эту пьесу не видел и практически ничего о ней не знаю. Когда я на прошлой неделе зашел в театр, мне сказали, что можно подготовить любой монолог из Шекспира. На английском. Ясное дело. Кейт велела посмотреть «Как вам это понравится», сказала, что я смогу найти в ней что-нибудь сочное.
– Себастьяна из «Двенадцатой ночи», – отвечаю я. Я решил объединить три небольших его монолога. Так проще всего. Это последнее, что я играл. И почти все помню.
– Начинай, когда будешь готов.
Я пытаюсь вспомнить наставления Кейт, но ее слова крутятся в голове, словно едва знакомый иностранный язык. «Выбирай то, что чувствуешь? Будь собой, а не тем, кого они хотят увидеть? В бой или домой?» Было что-то еще, что она сказала прямо перед тем, как повесить трубку. Что-то важное. Но я уже не могу вспомнить. На данный момент достаточно будет текст не забыть.
Кто-то откашливается.
– Начинай, когда будешь готов, – на этот раз голос женский, звучит он таким тоном, что, мол, «давай уже».
Дыши. Кейт сказала не забывать дышать. Хоть это я помню. И я дышу. Потом начинаю.
Первые строки слетают с языка. Уже неплохо. Я продолжаю.
Слова текут из меня уже сами. Не так, как прошлым летом в бесконечной череде парков, скверов и площадей. Я не запинаюсь, как в ванной Даниэля, где я репетировал все выходные перед зеркалом, перед плиткой, а иногда и перед самим дядей.
Теперь слова звучат иначе. С новым пониманием. Себастьян – не просто бесцельно дрейфует по жизни, гонимый ветром. Он пытается прийти в себя, он страдал, ему крупно не везло, судьба была с ним жестока, и он утратил веру.
Тем жарким вечером в Англии, когда я в последний раз произносил слова пьесы перед публикой, я увидел Лулу, ее едва заметную улыбку.
Конец. Аплодисментов нет, лишь оглушающее молчание. Я слышу собственное дыхание, собственное сердце – оно все еще колотится. Разве ты не должен перестать волноваться, когда уже вышел на сцену? Когда уже все прочел?
– Спасибо, – говорит женщина. Короткое избитое слово, никакой благодарности в нем нет. На миг меня посещает мысль, что и мне нужно сказать им спасибо.
Но я этого не делаю. Я ухожу со сцены в некотором оцепенении, не понимая, что это было. Проходя между рядами я вижу продюсера, режиссера и его помощника (Кейт сказала мне, кто должен собраться), они уже обсуждают следующее резюме. В фойе свет такой яркий, что просто ослепляет. Я тру глаза. Не знаю, что делать дальше.
– Радуешься, что все закончилось? – спрашивает меня худенький парнишка на английском.