Только самые близкие
Шрифт:
— А вы так с мачехой в одной комнате до конца и жили, как Александр Матросов? Все грудью на амбразуру бросались?
— Ну да, пока сюда не переехала… А ты давай не подсмеивайся над старухой, ты ешь лучше! Тебе надо! Всего–то и недельку покушала хорошо, а уже щечки зарумянились, глазки заблестели… Хоть на девушку стала похожа, в самом деле. А то как дите голодное ходишь, прямо смотреть больно!
— Так это не от еды, тетя Маша, это от любви… Меня ведь никто и никогда просто так не любил…
— Да как же, деточка, что ты! Не может такого быть! А Костик?
— А… Ну да… Костик, это да, это конечно… —
— А ты на учебу не опоздаешь, деточка? Заговорила я тебя сегодня.
— Да, тетя Маша. Сейчас пойду.
— Да одевайся теплее! Мерзнешь поди в своей модной тужурке! И что за одежонка у тебя непонятная – как в такой обдергайке не замерзнешь… Мне вот завтра пенсию принесут, купим–ка мы тебе что–нибудь зимнее, а? Ты пригляди там себе, а то я вашу моду и не понимаю вовсе! А если денег не хватит, так и с книжки снимем…
— …Ой, Насть, привет! Ты почему без звонка? Могла ж запросто меня не застать! Заходи, я сейчас, только клубнику с лица смою… Проходи пока в комнату!
Нина порхнула легким ветром в ванную, оставив Настю одну в огромной прихожей с мягким красным диванчиком, уютно спрятавшимся под внушительных размеров искусственной пальмой. «Надо же… Мои дети и летом клубнику досыта не едят, а она ею в декабре морду свою старую намазывает… — неприязненно подумала Настя, с трудом наклоняясь, чтоб расстегнуть молнию на ботинках. — Черт, заело, как назло…Выбросить бы эту старую обувку к чертовой матери да новую купить, так ведь не на что…». Злобно пыхтя, она разогнулась, чтоб вдохнуть в себя побольше воздуху и, разозлившись от этого еще больше, решила вдруг: «А вот не буду! В таких домах все в уличной обуви ходят! У них, у богатых, так принято, говорят… Вот и я не сниму! Что я, хуже их, что ли?!»
Сняв пальто, она решительно направилась в гостиную, с удовольствием прошлась грязными ботинками по нежной белизне ковра – вот так вот вам , и мы не лыком шиты… Проходя мимо каминной полки, остановилась на секунду, уважительно провела рукой по причудливому серо–зеленому рисунку малахита. Красота…
— Ну, Настька, ну, ты даешь…
Нина встала в дверях, снисходительно улыбнулась, внимательно разглядывая сестру.
— А что? Что такое?! – развернулась к ней Настя всем своим тяжелым туловом, приготовившись к решительному отпору и одновременно трусовато скосив глаза на грязную дорожку следов на ковре.
— Ты почему на себя такую юбку напялила, Насть?! Это же ужас! Шелковая, широченная, да еще и длина невразумительная… Это что, такое покушение на элегантность? Где ты ее только откопала…
— Да ладно, — облегченно вздохнув, махнула рукой Настя, – под пальто все равно не видно! Да и вообще, какая мне разница…
— Тебе надо юбки носить до середины икры, четкого геометрического покроя и обязательно из плотного материала! Из твида, например…
— Да где я тебе эти самые твиды возьму? Я и слов–то таких не знаю… Они ведь и денег стоят немалых, наверное! Прости уж, сестрица. Что есть, то и ношу.
— Не обижайся, чего ты… Если хочешь, я тебе куплю…
— Да ладно! Ничего мне не надо. Интересу
— Понятно. Сейчас поговорим. А как же? Конечно, поговорим, давно пора. Ты пьянствовать–то будешь? – спросила Нина, направляясь к красивому бару в глубине комнаты.
— А давай! За рюмкой и разговор шибче пойдет. Только ты мне сладенького налей, винца вкусненького какого–нибудь.
— Ну, винца, так винца… — задумчиво проговорила Нина, внимательно разглядывая содержимое бара. – А может, ликерчику, раз так сладенького хочется? Вот тут у меня «Бейлиз» есть…
— Ну, давай этот свой… Как там бишь его? Ликер, вино – все равно одна хрень!
— Одна, конечно, одна! – подходя к столу с бутылкой ликера и двумя стаканами, согласно закивала головой Нина. – Садись, Настенька, выпьем с тобой за встречу…
Они чинно чокнулись высокими стаканами, выпили молча. Настя долго прислушивалась к себе, закатив глаза и положа руку на мощную грудь, потом чмокнула смачно:
— Эх, хороша, зараза! Живет же буржуазия… А мы все по водочке дешевенькой ударяем, и то по большим праздникам… Хорошо живешь, Нинка! Богато все у тебя, красиво да вкусно. Непонятно только, зачем на чужое добро заришься…
— На какое – чужое? – подняла на нее удивленные глаза Нина. – Ты что имеешь ввиду, Насть?
— А то и имею! Зачем тебе вдруг тети Машина квартира понадобилась? Приехала к ней, разжалобила старуху… Зачем тебе ее метры квадратные сдались, у тебя и своих вон – девать некуда!
— Да каких своих, Настя! Тут моего и нет ничего…
— Как это?
— А вот так! Все принадлежит Веронике Павловне, моей обожаемой свекровушке. А я тут только прописана, и все…
— А как так получилось–то?
— А так. Проворонила я все, идиотка доверчивая… Ну, машина у меня еще есть, драгоценности кое–какие, шубы, денег притыренных втихаря немного, а больше – ничего. Так что давай с тобой акценты правильно расставим: я не зарюсь, я претендую…
— И все равно – зачем тебе, Нин? Пусть это все свекровкино, живешь–то тут ты, а не она! И еще сто лет проживешь, какая разница?
— Насть, ты не понимаешь… У нас ведь с Гошкой детей нет…
— И что?
— А то! У него все разговоры в последнее время только к этому сводятся. Тоска у него, видишь ли, по наследнику вдруг образовалась. Так что стоит только какой–нибудь молодухе, которая посмышленее, ситуацией проникнуться – и все! Этот поезд уже не остановишь и даже в последний вагон не впрыгнешь… А самое обидное знаешь, Насть, что?
— Что?
— А то, что не нужен ему никакой ребенок вовсе. Уж я–то знаю… Он же эгоист до мозга костей, страстный себялюбец и сволочь, каких свет не видывал. У него в погоне за деньгами крыша уже поехала, а ему все больше и больше надо! И остановиться уже не сможет. Так бывает, когда люди, кроме бесконечной алчности, уже и не ощущают ничего…
— Не понимаю, Нин… А ребенок–то тут при чем?
— Ты знаешь, Насть, алчность – это ведь не совсем красивое чувство… Вернее, совсем некрасивое. А нам надо, чтобы вокруг нас все пушисто и белоснежно было! Вот ему наследник и стал нужен – алчность свою прикрыть. Не для себя, мол, стараюсь, а токмо ради потомства своего драгоценного, потому и любые пакости мои пусть оправданы будут…