Только вперед
Шрифт:
Больше всего в альбоме было карточек маленького мальчика с родинкой на щеке: он был снят и верхом на деревянной лошади, и в форме моряка, и за книгой, и голышом на пляже, и сидящим на шее у Гаева.
— Сын?
Гаев поднял два пальца:
— Двое…
Леонид сперва не понял, потом вспомнил: в институте он слышал, что у Гаева близнецы, мальчишки, похожие друг на друга, как два медных пятака.
— Где же они?
— Эвакуированы… — ответил Гаев. — Пусто без них. И тоскливо. Привыкну, конечно. А пока — ужасно пусто… И тревожно: как они там без нас? Маленькие ведь. А все ж хорошо, что отправили: фугаски хоть на них не падают…
Жена Гаева сразу же стала готовить ужин… Лицо ее выглядело одутловатым, и сама она — неестественно полной. Это впечатление особенно усиливалось несколькими кофтами и платками, надетыми друг на друга. Она вынула из шкафа тщательно завернутую в бумажку половину луковицы, аккуратно раскрошила ее на тарелочке, зорко следя, чтобы ни кусочка не пропало. Потом долго держала над этой тарелочкой бутылку, со дна которой ей удалось выжать тощую струйку подсолнечного масла. Накрошив на ту же тарелочку немного хлеба и разделив все на три порции, она пригласила гостя и мужа к столу.
— Ого, добре! Сегодня мы чудесно закусим! — весело воскликнул Гаев, и втроем они уселись за тюрю.
— А теперь — спать! — приказал Гаев, когда они поужинали.
Пока жена стелила для гостя постель на диване, он сказал Леониду:
— Вот что, дорогой, я тебе сейчас что-то сообщу, только ты не вздумай спорить и сопротивляться. Это, как говорится, приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Он подал Кочетову какую-то бумажку:
— Завтра ты уедешь из Ленинграда!
Сверху на бумажке было напечатано: «Эвакуационное удостоверение».
— Я уеду?! — Леонид даже привскочил. — Я эвакуируюсь из Ленинграда, когда фашисты у самого города? Да что я — грудной ребенок или дряхлая старуха?!
— Я тебя предупреждал — не спорь! — спокойно ответил Гаев.
Он сделал несколько шагов по комнате и продолжал:
— Бассейны закрываются. В Ленинграде с больной рукой тебе делать нечего. А нам еще будут очень и очень нужны хорошие спортсмены! Мы, дорогой Леонид, собираемся очень долго жить. Жить и побеждать на поле боя и на спортивных полях!
Он улыбнулся и погасил свет.
— И вообще — не спорь! Это решено не мною, если ты даже всю ночь не дашь мне спать, — все равно я не смогу отменить распоряжение начальства. Получил приказ — выполняй! Спокойной ночи!
И Гаев повернулся лицом к стене.
На другой день Леонид с рюкзаком за плечами и маленьким чемоданом в левой руке шагал по одной из ленинградских улиц.
Он вышел на площадь, быстро окинул ее взглядом и, увидев стоявший у панели грузовик, направился к нему.
Задний борт машины был откинут. Там к грузовику приставили небольшую деревянную лестницу.
В кузове вдоль бортов сидело на скамейках уже много людей. У крайней справа женщины было бледно-желтое, словно восковое лицо с натянутой на скулах и подбородке кожей и заостренным носом.
Слева у борта сидел щупленький старичок в старомодном пальто с бобровым воротником и такой же бобровой шапке. И лицом, и манерами, и одеждой старичок очень походил на профессора.
Из-под скамеек торчали чемоданы, корзины, узлы. Они загромождали также весь проход между скамьями.
Грузовик стоял на площади уже давно. Шофер ожидал, пока соберутся все пассажиры, которых он должен доставить на аэродром.
Леонид легко взобрался в машину, поставил рюкзак и чемодан возле ног старичка-профессора и снова соскочил на асфальт. Долго стоял, прижавшись спиной к столбу, и все смотрел вдаль на розовевшие в солнечных лучах улицы.
Угловой дом был разрушен. От прямого попадания бомбы рухнула фасадная стена, но некоторые перекрытия и комнаты каким-то чудом уцелели. Теперь дом был похож на декорацию в театре. На третьем этаже видна была кровать, неизвестно как удержавшаяся, так как пола под ней почти не было; картина над кроватью, абажур, свисающий с разбитого, закопченного потолка. Выше — на четвертом этаже — висела над улицей детская коляска, уцепившаяся ручкой за исковерканные балконные перила. Тут же, на перилах, болталась, большая красивая кукла. А еще выше — на пятом этаже — хлопала на ветру дверь, ведущая во внутренние комнаты.
«Вот и уезжаю, — думал Леонид. — Кто знает, — когда вернусь? И вернусь ли?»
На душе было тяжко.
«И с Ласточкой так и не простился», — Кочетов покачал головой.
Утром он обежал все общежитие, разыскивая Аню. Девушки из ее комнаты сказали, что она куда-то ушла; наверно, скоро вернется. Леонид ждал. Времени было в обрез. Надо еще забежать домой за вещами, проститься с тетей. Но он ждал. А Ласточка все не появлялась.
«Ну, видно, не судьба!» — вздохнул он, когда стрелки на часах показали одиннадцать.
В полдень грузовик уходил на аэродром.
— Иди, иди, — торопил Гаев. — Ане я все передам…
Тети Клавы дома тоже, конечно, не оказалось. Оставил записку да на дворе сказал управхозу, что уезжает.
…Леонид все стоял возле грузовика, вороша в уме свои невеселые думы.
Старичку-профессору что-то понадобилось в своей корзинке. Он нагнулся, шаря рукой под скамьей, но добраться до корзины ему мешал чемоданчик нового пассажира. Старичок потянул чемоданчик за ручку, чтобы отодвинуть его в сторону. Но маленький чемодан неожиданно оказался очень тяжелым.
— Гири он везет, что ли? — недовольно проворчал старичок.
Он и не знал, что угадал. В чемоданчике действительно лежали гири, блоки и веревочки — аппараты для тренировки больной руки.
Уезжая из Ленинграда, Леонид увозил их с собой.
Глава тринадцатая. Второе рождение
Жители Мало-Дмитровской, Большой Дмитровской, Волжской и Калининской улиц с некоторых пор отвыкли по утрам смотреть на часы.
Увидев пробегающего мимо их окон по направлению к Волге высокого человека в синем вязаном тренировочном костюме, рабочие спешно кончали завтракать. Они знали — сейчас семь часов утра. Пока дойдешь до остановки да пока влезешь в переполненный трамвай (в эти часы «пик» даже на крышах ездили), да пока вагон добежит до окраины города, где в начале войны разместилось несколько эвакуированных ленинградских заводов, — только-только поспеешь к гудку.