Только вперед
Шрифт:
Однажды вечером с главного почтамта неожиданно пришло извещение. Кочетову предлагалось срочно прийти на телефонный переговорный пункт: вызывала Москва.
Молоденькая телефонистка со слипающимися глазами сонным голосом сказала Леониду, чтобы он прошел в маленькую темную кабинку. Выключателя на стене не оказалось. Искать его было некогда, и Леонид шагнул прямо в темноту. Но, едва он ступая на пол кабинки, под потолком сама вспыхнула лампочка. Леонид сразу вспомнил тетю Клаву: у нее в квартире так же зажигался свет.
Телефонная трубка молчала. Взволнованный Леонид слышал в ней лишь легкий звон. Казалось, это звенят провода, бегущие отсюда — через леса, поля и горы — прямо в Москву.
— Говорите! — услышал он в трубке сонный голос девушки-телефонистки.
— Алло! — закричал Леонид.
Трубка молчала.
Вдруг в ней что-то затрещало и издалека донеслись какие-то слова. Слышимость была плохая. Слов Кочетов не разобрал, но голос узнал сразу. Знакомый гудящий бас… Виктор! Конечно, это он.
— Витька! — радостно закричал Леонид.
Но бас в трубке невозмутимо продолжал гудеть. Как ни прислушивался Кочетов, — ничего невозможно было разобрать. Тогда Леонид, не слушая, сам стал кричать в трубку. Так они и говорили одновременно.
— Время истекает! Кончайте разговор! — раздался в трубке голос телефонистки.
— Минутку! — крикнул Кочетов, и вдруг слышимость стала чудесной. Он услыхал даже, как Виктор там, в Москве, за сотни километров сильно дунул в трубку. Казалось, Важдаев стоит вот тут, рядом, за тонкой фанерной стенкой кабинки.
— …К нам, в Москву! — ясно услышал Леонид конец фразы. — Вместе будем тренироваться! Как рука-то?
— В порядке! — крикнул Кочетов. — Что в Москве?..
Но тут в трубке что-то затрещало. Сразу наступила тишина. И снова слышался лишь легкий звон, будто дрожали на ветру туго натянутые телефонные провода.
В этот день, единственный раз за полтора года, Кочетов не выполнил своей обычной вечерней нормы упражнений. Поздно ночью, пешком, взволнованный и радостный, пришел он домой.
Достав пачку писем, Леонид разложил их на кровати.
Вот два письма от Ани. Они завернуты в тонкий прозрачный целлофан. Леонид всегда носил их с собой, в нагрудном кармане, и знал, как стихи, наизусть.
Как он обрадовался, когда год назад получил первое из этих писем! На конверте стоял штемпель — «Алма-Ата». Далеко увезли Аню из блокированного Ленинграда!
Девушка настойчиво расспрашивала Леонида о его руке. Все ее длинное письмо было очень теплым, заботливым, в каждой строчке чувствовалась искренняя тревога за друга. Аня даже спрашивала: может быть, ей приехать на Волгу? Веселей будет вдвоем.
Леонид хотел ответить Ане таким же горячим, подробным письмом. Чудесно, если бы она в самом деле переселилась сюда!
Но потом он передумал.
Вспомнил их летнюю прогулку после окончания института. Нева. Белая ночь. И клятва… Клятва дружбы!
Вот почему пишет Аня! Знает, что он — инвалид, помнит клятву и считает своим святым долгом заботиться о нем. О друге, попавшем в беду.
Да, безусловно, она — благородная, милая девушка, Но зачем ему ее вынужденные заботы? Это жертва. Да, жертва! Связанная клятвой, Аня готова сломать, исковеркать свою жизнь, лишь бы помочь ему — инвалиду! Честь ей и слава! Но ему не нужны жертвы. Нет, он еще не старик и уже не ребенок. Он сам может постоять за себя, сам поборется с судьбой!
Вспомнил, как настойчиво он требовал клятвы тогда, на Неве. Да, он, он один, придумал эту дурацкую детскую клятву. Он так настаивал, что вынудил Аню дать обещание. Ну, ничего! Он виноват, он и исправит ошибку!..
Не будет он обременять никого!
Пока Кочетов раздумывал, как ответить, от Ани пришло второе письмо. От него веяло такой же заботой, и оно было еще тревожнее первого. До полуночи просидел Леонид, сочиняя ответ. Он писал, перечеркивал, снова писал, перечитывал и рвал бумагу. Все получалось не то: или слишком подробно и лирически, или наоборот, чересчур официально и холодно.
Наконец, безнадежно махнув рукой, Кочетов заклеил конверт. Он кратко и довольно сухо сообщал, что дела у него налаживаются, он уже работает, рука тоже когда-нибудь заживет, так что Аня может не беспокоиться о нем.
Как он потом ругал себя за это глупое, мальчишеское письмо! Как проклинал себя за непомерную и неуместную гордыню! Но написать правду Леонид не решался. Девушка тоже замолчала. Переписка оборвалась…
…Глубоко задумавшись, сидел Леонид на кровати. Потом встряхнул головой, словно вдруг очнулся, и стал перечитывать другие письма.
Вот самая большая стопка — это от Ивана Сергеевича. На конвертах чернеют штемпеля различных городов. Больше года скитался Галузин по госпиталям.
Девять ран нанесли ему фашисты, но все же не сломили «казака». В последних письмах Иван Сергеевич писал, что совсем уже поправился, только слегка прихрамывает, и не понимает, чего это доктора держат его в осточертевшем госпитале.
А вот тоненькая стопка — от Николая Александровича. Здесь всего три письма. Леонид получил их одновременно, хотя первое было датировано декабрем 1941 года, второе — мартом, а третье — июнем 1942 года. Как доставили эти письма из блокированного Ленинграда на «Большую землю»? Где они кочевали столько времени? Летели в самолете над линией фронта или тряслись на грузовике по льдам Ладожского озера?
Все три письма Николая Александровича были похожи друг на друга. Во всех Гаев писал о мужественных ленинградцах, стойко обороняющих свой город, О знакомых студентах, и очень мало о себе. Он по-прежнему в Ленинграде и занят какой-то важной, ответственной работой, — вот единственное, что удалось выведать из писем о нем самом.
Леонид знал: Ленинград в тисках голода и холода. Он представлял, как тяжело Гаеву. Но в письмах об этом не было ни слова.
Николай Александрович настойчиво спрашивал, как идет лечение руки, и советовал ни на день не прекращать упражнений.