Толкование путешествий
Шрифт:
Был короткий период, когда я совершенно убеждена была, что Нина [636] отравлена (а потом — что она жива!). Людей — и врачей в том числе, с которыми я была так отвратительно откровенна (то есть несла всякий вздор, так что сейчас мне с ними страшно трудно говорить даже о мелочах, стыдно за прошлое), я принимала за «подставленных» папой, за скрытых «своих» — Вот когда я очнулась, то одно только отвращение к себе испытала, ни с кем говорить не могла — Хотел врач в это время папе писать, но я его отговорила… Да и не думала, что это может спасти меня — А в своих отношениях к вам — и к вам лично, конечно, до последнего помрачения (когда все смешалось в моей голове) была абсолютно искренняя… Я все еще ненормальный человек, но это совсем другое дело: неуверенность в себе, «боязнь» людей, крайняя психическая утомляемость, отвратительное состояние бездеятельности.
636
Речь идет о покойной сестре Зины.
Вместе с лишением советского гражданства становится неясным ее статус в Германии. Берлинская полиция угрожает выслать ее из города. Она видит в этом давление советского полпредства. Она все еще интересуется политикой, ходит на демонстрации социал-демократов, ненавидит Гитлера и со страхом ждет выборов. Ее сын оставался с дедом на Принкипо. Не имея вида на жительство, Зина не могла пригласить его в Германию. Она снимает комнату, а бюджет на питание составляет одну марку в день. Деньги, конечно, поступали от отца. Всю семью не оставляло молчаливое присутствие НКВД, и Зина знала о нем так же, как и сам Троцкий. В одном из писем она, к примеру, не советует отцу увлекаться рыбной ловлей, за его выездами в море следят советские агенты, писала она. Опасность, однако, угрожала с другой стороны. Анализ продолжался, вызывая все новое сопротивление. 5 августа она сообщает Седовой о новых неприятностях со здоровьем: «Отчего у меня голова болит — кто ж ее знает? Я так потеряла всякий „вкус“ к анализам этого рода. Борюсь тем, что перетерпеваю». Троцкий советовал ей перебраться в Вену, она медлила. Зина переписывалась и с мужем, который к этому времени был сослан в Сибирь. Как ни странно, берлинские письма доходили в Енисейск. 23 ноября 1932 года датирована открытка Льву Седову: терапия у доктора Мая продолжалась уже почти год. «Если можешь — пошли — как просила — немножко больше, по известным тебе причинам. Если не можешь — обойдусь. Конечно, расход на Мая стоит особняком. Очень горько, но… виноватой в болезни я себя не чувствую. З.».
Желая помочь психоаналитику и доверяя ему, Троцкий переслал некоторые из писем дочери — возможно, еще более откровенные, чем те, что дошли до нас, — ее доктору в Берлин. Психоаналитик проинформировал об этом Зину. Круг замкнулся. Она не могла больше надеяться на то, что если ее не понимает врач, то поймет отец. Двойная, со стороны отца и врача, манипуляция самыми важными ее переживаниями не улучшила ее состояния, но вела к финалу, который уже нетрудно было угадать.
Как раз в то время, когда его дочь проходила психоанализ у доктора Мая, сам Троцкий поехал в свою последнюю публичную поездку. Группа европейских поклонников сумела устроить выступление Троцкого и, более того, добыть ему с женой визу. В ноябре 1932 года гонимый эмигрант, но все еще неотразимый оратор говорил в Копенгагене:
антропология, биология, физиология и психология накопили горы материала, чтобы в полном масштабе поставить перед человечеством задачи развития и совершенствования тела и духа. Вдохновенной рукой Зигмунда Фрейда, психоанализ сдергивает крышку с колодца, который поэтически именуется человеческой душой. И что обнаруживается? Наша сознательная мысль лишь малая часть работы темных психических сил. Умелые ныряльщики достигают дна океана, чтобы сделать фотографии загадочных рыб. Человеческая мысль, спускаясь в глубину своих психических источников, должна пролить свет на самые таинственные движущие силы души и подвергнуть их разуму и воле. Разобравшись с анархическими силами своего общества, человек начнет работу над собой, поместив самого себя в реторту и под пестик химика. Впервые человечество увидит в себе сырой материал, или в лучшем случае полуфабрикат, физический и психический. В этом отношении социализм тоже будет означать прыжок из царства необходимости в царство свободы: сегодняшний человек, со всеми его противоречиями и негармоничностью, проложит дорогу новой и более счастливой расе [637] .
637
Leon Trotsky Speaks. New York: Pathfinder Press, 1972. P. 269.
Это были последние слова Троцкого, сказанные перед толпой восторженных слушателей. Выступая в Копенгагене, Троцкий потому так акцентирует свои психоаналитические интересы, что мысли его возвращаются к больной дочери, проходящей психоанализ. Он еще долго обдумывал лечение Зины, ставя себя на место ее докторов. Два года спустя после конца этой истории, 17 февраля 1935 года, Троцкий записал в дневнике, обдумывая «преступную работу вождей французского пролетариата»:
Представим себе старого, не лишенного образования и опыта врача, который изо дня в день наблюдает, как знахари и шарлатаны залечивают насмерть близкого ему, старому врачу, человека, которого наверняка можно вылечить при соблюдении элементарных правил медицинской науки [638] .
638
Троцкий Л. Дневники и письма / Под ред. Ю. Фельштинского. С. 90.
Просвещение подчинило человека инструментальной рациональности. Человек занялся расчетом средств для своих частичных целей. Разум — у Гегеля синоним самой истории — превратился в рассудок, инструмент счета возможностей. Согласно Диалектике Просвещения, инструментальная рациональность распространяется от производства на прочие сферы жизни и непременно ведет к тоталитаризму. Нацистский или сталинский лагерь есть логическое завершение Просвещения, писали Адорно и Хоркхаймер. В сравнении с мыслью Троцкого то был важный шаг вперед — или, если хотите, назад. Троцкий в 1930-х видел в иррациональном поведении «масс» поздний рецидив знакомого сопротивления Просвещению, отсюда и ассоциация с холерными бунтами. Адорно видел в тех же явлениях закономерную, но невиданную в истории и не предсказанную марксизмом трансформацию самого Просвещения. Виднее всего это развитие в работах самого популярного из теоретиков франкфуртской школы, Герберта Маркузе.
Его карьера совмещала философскую подготовку у Хайдеггера с опытом практической политики. Активист спартаковского движения, а после эмиграции сотрудник Госдепартамента, Маркузе был оптимистичнее других франкфуртских философов и потому, возможно, наиболее популярен в Америке. Программная книга Маркузе Разум и революция отождествляла два заглавных понятия. Книга рассказывает о Гегеле, приписывая герою любимые мысли автора. «Ощущение того, что новая мировая эпоха только что началась, пронизывает всю книгу Гегеля», — пишет Маркузе о Феноменологии духа [639] . Тем же ощущением полна Разум и революция: не имея ничего общего с Хайдеггером, исторический оптимизм Маркузе близок к просвещенческому максимализму Троцкого. «Гегель видел, что результатом Французской революции стало не осуществление свободы, а утверждение нового деспотизма». То же видели Троцкий и сам Маркузе, вместе с Гегелем трактовавшие то, что видели, «не как историческую случайность, но как необходимое развитие» [640] . История мира, и в частности истории революции и террора, есть история разума: все свершившееся разумно, если понять его смысл. «Гегель был последним, кто истолковал мир как разум, в равной мере подчиняя природу и историю нормам мысли и свободы» [641] . Как мы знаем, не последним.
639
Маркузе Г. Разум и революция. Гегель и становление социальной теории. СПб.: Владимир Даль, 2000. С. 131.
640
Маркузе Г. Разум и революция. С. 131.
641
Там же. С. 325.
Разочарование пришло под одновременным влиянием войны в Испании и Московских процессов [642] . Как вспоминает Юрген Хабермас, Маркузе «вполне осознавал и прямо указывал, что благодаря фашизму и, более того, сталинизму история получила направление, совершенно отличное от предсказаний марксистской теории» [643] . Видимо, тогда у него появился интерес к советским делам, столь отличным от предсказаний. Во время и после войны он работал аналитиком американской разведки. Потом занимался русскими исследованиями в консервативном Гарварде и написал критическую книгу о советском марксизме, ставшую наименее известным его сочинением. Америка и Россия в равной степени предались тотализации инструментального разума: этот фирменный диагноз франкфуртской школы Маркузе ставил теперь обоим партнерам по «холодной войне». Идеологическая продукция советского образца вызывает у него такое же отвращение, как американские средства оглупления масс. Возражая против концепции тоталитаризма, Маркузе акцентировал противоположность между фашизмом и сталинизмом. Советская идеология пользуется иррациональными, магическими по механизму своего действия формулами во имя высоких рациональных целей. В противоположность этому нацизм суперрационален на уровне средств, но иррационален на уровне целей [644] .
642
Во всяком случае, так Маркузе говорил интервьюеру в 1965 году. См.: Robinson P. The Freudian Left. Ithaca: Cornell, 1969. P. 179.
643
Habermas J. Psychic Thermidor and the rebirth of Rebellious Spirituality // Habermas and Modernity / Ed. Richard Bernstein. Cambridge: Polity Press, 1985. P. 72.
644
Marcuse H. Soviet Marxism. A Critical Analysis. New York: Columbia University Press, 1958. P. 88, 221.
Он прославился следующей своей книгой Эрос и цивилизация, в которой влияния Гегеля и Хайдеггера полностью отступили перед влияниями Фрейда и Райха [645] ; любопытно, что писалась она одновременно с Советским марксизмом. Длительный и, по-видимому, неприятный период государственной службы дал Маркузе опыт, которого не было у других франкфуртских философов. Результатом был отказ от прежних приоритетов, связанных с большими внеличностными силами, и анархическая ненависть к любым формам подавления. Все формы репрессии — экономическая, политическая, сексуальная — следуют одна из другой и, по сути дела, отождествляются. Поэтому любой акт субъективной свободы, например одноразовая любовь, есть восстание против тотального порядка. «Занимайтесь любовью, а не войной», — скандировали благодарные студенты вслед за Маркузе. «Негативная диалектика» последних книг Маркузе и Адорно немало напоминает другого нераскаявшегося гегельянца, Бакунина. В варианте Маркузе то был отход от социально-политических конструкций к частной сфере личных отношений. Эрос и цивилизация дала систематическое употребление фрейдовской истории отцеубийства. Тотальное господство отца, сексуальное и экономическое, кончается отцеубийством и хаосом, но потом отец возвращается «в интернализованной и обобщенной, иначе говоря рациональной, форме». Так происходит и после революций, когда сыновья объединяются против отцов, и после пубертатных восстаний отдельных сыновей. Отец возвращается в качестве памяти и совести.
645
Маркузе признавал у Райха в его работах не только «беззастенчивый примитивизм», но и «наиболее серьезную попытку» критической социальной теории, См.: Маркузе Г. Эрос и цивилизация / Пер. F. Юдина. Киев, 1995. С. 250.
Возвращение вытесненного создает табуированную, подпольную историю цивилизации […] Праотец как архетип господства кладет начало цепной реакции порабощения, бунта и вновь навязываемого господства […] Теперь борьба против свободы воспроизводит себя в душе человека как самоподавление индивида [646] .
Маркузе приватизировал, одомашнил большой фрейдовский миф. Следующая по историческому порядку идея представила переворачивание обществ как циклическое и необходимое дело. Первое отцеубийство, которое Фрейд мыслил в единственном числе, как начало истории человечества или, во всяком случае, народов, приобретает регулярный характер: люди периодически совершают его, в виде реальном или символическом, при смене режимов, или поколений, или просто по праздникам. Структурное состояние основано на неравенстве, собственности и отцовской власти; в перевернутом состоянии торжествуют равенство и безусловность, энтузиазм и женственность. Как ни пытается репрессировать антропологическая теория свое идеологическое происхождение, оно очевидно даже в подборе терминов: Виктор Тернер, обобщивший многие попытки предшественников от Фрезера до Бахтина, назвал циклически, веселое, эгалитарное состояние «коммунитас». Тернер настаивает на женском роде этого слова; и правда, коммунитас есть коммунизм в женском роде [647] . Это состояние, в котором снимаются все различия между людьми, включая пол и поколение, род и статус. В этом состоянии люди невинны и счастливы, как в раю до падения; и длится оно тоже недолго, зато возвращается гарантированно и многократно. Мечта о полном и окончательном коммунизме не удалась, и ее остатки складываются в идею планомерной, укрощенной коммунитас. Так развивалась эта история: сначала апокалипсис свелся к революции, потом революция свелась к карнавалу.
646
Маркузе Г. Эрос и цивилизация. С. 6.
647
Тернер В. Символ и ритуал. М.: Наука, 1983. Гл. 3–4.