Толкование путешествий
Шрифт:
Ханне Арендт из Кенигсберга тоже повезло. В шестнадцать лет она покинула свой город, германское окно на Восток, так напоминающее историей своих переименований, пока еще не законченной, наше русское окно в Европу. Я не буду рассказывать о любовной связи юной Ханны с Мартином Хайдеггером [673] . 34-летний Хайдеггер работал над главной своей книгой, Бытие и время; Ханне было 19, она только вырвалась из дома. Озабоченный невыразимостью Бытия, Хайдеггер хранил роман в тайне от жены. По этой или другой причине, Ханна в том же году переехала в Гейдельберг, где ее профессором был другой великий философ, Карл Ясперс. Потом Хайдеггер благословил нацизм, а Арендт бежала от него. После войны и в течение почти всей оставшейся жизни они сумели совместить глубочайшие политические различия с продолжением личной дружбы.
673
Скандальную
Она жила в Германии до весны 1933 года, когда ее арестовали нацисты. По случаю, в тюрьме она сидела недолго. Сразу после освобождения она нелегально бежала в Париж, сделав то, что была абсолютно неспособна — хоть по льду, хоть ползком — сделать за десять лет до того Алиса Розенбаум. Нацисты не овладели еще искусством тотального контроля, в этом их намного опередили большевики. Осенью 1940-го Арендт получила американскую визу. Потом Арендт так вспоминала о своих переживаниях:
Я все равно собиралась эмигрировать. Я сразу поняла, что евреям нельзя оставаться. […] Вдобавок я знала, что дела пойдут все хуже и хуже. И все-таки я не уехала тихо и мирно. Надо сказать, это доставляет мне некоторое удовлетворение. Я была арестована, должна была уехать нелегально […] и чувствовала, что хоть что-то я сделала! [674]
674
Arendt H. Essays on Understanding, 1930–1954 / Ed. Jerome Kohn. New York: Harcourt Bracc, 1992. P 5.
Она не узнала ни пыток тела, ни чувства вины за участие в делах режима. В Нью-Йорке Арендт услышала о массовом уничтожении евреев. Чувство причастности к своему прошлому не оставляло ее спустя десятилетия. Она не была сионисткой, но примкнула к одной из сионистских организаций.
Если кого-либо атакуют как еврея, он должен защищаться как еврей […] Принадлежность к еврейству стала моей собственной проблемой, и эта проблема была политической. Чисто политической! [675]
675
Ibid. P. 7.
Именно это чувство Ясперс назвал «метафизической виной»: идентификацию с жертвами и тем самым обязательство рассчитаться с палачами. Как писал Ясперс,
есть такая солидарность между людьми как таковыми, которая делает каждого тоже ответственным за всякое зло, […] особенно за преступления, совершаемые в его присутствии или с его ведома. Если я не делаю того, что могу, чтобы предотвратить их, я тоже виновен. […] Я чувствую себя виноватым таким образом, что никакие […] объяснения тут не подходят [676] .
676
Ясперс К. Вопрос о виновности. М.: Прогресс, 1999. С. 19.
Объяснения не подходят потому, что метафизическая вина Ясперса является негативным феноменом: я чувствую свою вину не за то, что я сделал, а за то, чего не сделал. Формально рассуждая, эта область бесконечна; на деле она ограничена субъективно определяемой сферой солидарности. Подобно негативной свободе Исайи Берлина, негативная вина Ясперса относится не ко всем мыслимым событиям, но к тем, которые входят в мое политическое пространство, потенциальную область моего интереса и действия.
В конце 1945 года Арендт начинает работать над книгой Истоки тоталитаризма, которая сделает ее знаменитой. Трактат, начатый по окончании «горячей войны», был закончен в разгар «холодной войны», в 1951-м. Арендт уравняла два сражавшихся между собой режима, немецкий нацизм и советский коммунизм, противопоставив их американской демократии. Недавний союзник и недавний противник Америки были объявлены воплощениями одной и той же формы «абсолютного зла». Четыре признака тоталитаризма, по Арендт, таковы: трансформация классов в массы; замена многопартийной системы единым «движением»; контроль полиции над государственными институтами, включая армию; и внешняя политика, направленная на мировое господство.
Не Арендт придумала ключевое понятие. Впервые слово «тоталитаризм» появилось в Италии как самоописание режима Муссолини. В 1930-х им пользовался Троцкий для обличения сталинского режима. Не Арендт ввела в оборот и идею о сходстве между советским коммунизмом и немецким нацизмом: американские правые давно пользовались таким приемом, а американские левые боролись с ним. Макс Истмен первым предложил понятие тоталитаризма как общее для советской и нацистской систем. Он насчитал 21 признак, общий для тоталитарных режимов, Арендт потом укрупнила этот список [677] . В августе 1939 года четыреста американцев подписали Открытое письмо, которое выражало протест против «фантастических обвинений, что Советский Союз и тоталитарные государства практически одно и то же». Отрицательный герой Источника Рэнд, социолог, вербовал сторонника так:
677
Eastman M. Stalin’s Russia and the Crisis in Socialism. New York: Norton 1940. P. 81–94.
Посмотри на Европу, дурак. […] Одна страна […] рассматривает индивида как зло, а массу как Бога. […] А вот другая страна […] рассматривает индивида как зло, а расу — как Бога.
Знакомый нам Уильям Буллит, в прошлом посол в Советском Союзе, формулировал одновременно с Арендт:
Согласно демократической доктрине, ценность государства точно равна ценности услуг, которые оно предоставляет человеку […]. Эта концепция владела политической мыслью Европы и Америки вплоть до основания тоталитарных государств в России в 1917-м, в Италии в 1922-м и в Германии в 1933-м. […] В тоталитарных странах верят, что государство есть хозяин человека, а не его орудие; […] что государство выше, чем человеческая мораль. Поклонение государству как идолу вызвало не только подавление личной свободы, […] но оправдание полной аморальности международных отношений. […] Тоталитарная Италия и тоталитарная Германия больше не существуют. В Советском Союзе тоталитарная диктатура пока еще процветает [678] .
678
Bullitt W. C. The Great Globe Itself. New York: Scribner, 1946. P. 165–166.
Идеи суть инструменты, учит нас американский прагматизм; во время войны идеи становятся оружием. Книга Ханны Арендт была оружием «холодной войны», и ее эффективность должна быть оценена как таковая. Концепция, описывавшая сходства и игнорировавшая различия между германским нацизмом и советским коммунизмом, была востребована тогда, когда стала необходима. Теория тоталитаризма была подхвачена академиками, делавшими реальную политику США, как советник президента по национальной безопасности Збигнев Бжезинский и один из авторов конституции ФРГ, гарвардский профессор Карл Фридрих. После 1968 года концепция считалась устаревшей, критиковать ее в Америке стало хорошим тоном, и в конце концов упоминать само слово «тоталитаризм» в академической аудитории стало неприличным [679] . Зато в России после 1991 года слово «тоталитаризм» стало употребляться как всеобъясняющий ярлык, негативный синоним советской власти; стали появляться и новые образцы словотворчества, например «тоталитарные секты».
679
Солидный учебник социологии перечисляет четыре признака тоталитаризма по Арендт, чтобы заключить, что страны реального социализма им не соответствовали, поскольку «представляли собой общества более разнообразные, не укладывающиеся в рамки приведенного определения» (Гидденс Э. Социология. М.: Эдиториал, 1999. С. 321). Между тем как раз этому определению социалистические общества вполне соответствуют. Легко забывается, что идея тотального контроля, которой социалистические общества действительно не соответствуют, не содержится в дефиниции тоталитаризма по Арендт.
Как мне кажется, академическая критика Арендт до некоторой степени основана на непонимании хорошо забытых определений. Современные историки сходятся в том, что лидерство пользовалось лишь ограниченной поддержкой советского народа, что контроль не был всеобщим и что иногда низы сами требовали репрессий верхов в надежде на вертикальную миграцию. На этом основании делается вывод о том, что тоталитарная теория является наследием «холодной войны» и не соответствует историческим реальностям. Между тем Арендт как раз и утверждала, что тоталитарное общество создается снизу и, в определенных условиях, отвечает глубоким потребностям масс. Именно этим тоталитарный режим отличается от тирании.
Арендт видела нацистский и советский режимы царствами диких мифологических сил, не имеющих ничего общего ни с интересами правительств, ни с благосостоянием масс, ни вообще с инструментальной рациональностью. Когда Гитлер уничтожил население сумасшедших домов, кто-то объяснил это стремлением уменьшить количество едоков в условиях военного времени. Ничего подобного, утверждает Арендт: пользуясь благоприятной ситуацией войны, Гитлер осуществил давний свой план. ГУЛАГ тоже рос вопреки всякой целесообразности, и целину осваивали не для того, чтобы решать продовольственную проблему. Социальная наука подходит к политическим институтам на основе представления об их явной или скрытой функциональности. Арендт утверждает бессмысленность этой идеи в применении к тоталитаризму, но за этим стоит критический аргумент более широкого значения. Массы потеряли религию, и их выключили из политики. Зато они обрели «науку», которая натурализует их несчастное существование, объясняя его социальными механизмами или законами истории. «Язык учености», по словам Арендт, «соответствует потребностям масс», и потому этим языком «так охотно пользовались тоталитарные режимы, а особенно советский». Люди потеряли свое место в культурном мире и в поисках утешения стремятся «к реинтеграции в ряду вечных, господствующих над миром сил» [680] .
680
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York: Harcourt, 1958. P. 350.