Толкователи
Шрифт:
Опять ошибка! Даже хуже, чем ошибка!
Она довольно долго молчала, потом сказала наконец:
— Простите меня! Я не должна была так с вами разговаривать. Но и вы вели себя по отношению ко мне слишком высокомерно — и на пароме, и в Окзат-Озкате. А я этого терпеть не могу. А потом я вас просто возненавидела — ведь это вы были виноваты в уничтожении замечательного гербария и целебных трав Сотью Анга! Этот гербарий был смыслом и результатом всей его жизни, он был самой его жизнью… А еще я ненавидела вас за то, что вы преследуете меня и моих друзей. Мне ненавистна та фанатическая вера, ярым сторонником которой вы являетесь. Но вас я постараюсь не ненавидеть.
— Почему? — спросил он. Голос его звучал так же холодно, как и прежде в беседах
— «Ненависть съедает ненавидящего», — процитировала Сати фразу, часто обсуждавшуюся во время занятий с Толкователями.
Лицо Советника при этих словах осталось бесстрастным и одновременно напряженным. А Сати почему-то испытала облегчение; она даже немного расслабилась. Искреннее признание высвободило стыд, избавило ее от отвратительной скованности, которая страшно мешала ей в его присутствии. Она поудобнее устроилась на полу, выпрямила спину. Теперь она запросто могла смотреть ему прямо в глаза, не избегая его взгляда. Некоторое время она изучала его неподвижное лицо. Он больше ничего не говорил — не хотел или не мог? Зато у нее язык развязался.
— Они хотели, чтобы я побеседовала с вами, — сказала она. — Чтобы я рассказала, какова в действительности жизнь на Терре, и открыла вам те печальные и отвратительные истины, которые вам придется узнать в конце своего «Марша к звездам». Может быть, после моего рассказа вы и сами зададите себе фатальный вопрос: «А понимаю ли я, что делаю?» Впрочем, вы, возможно, и не захотите задавать себе этот вопрос… С другой стороны, мне, Наблюдателю, интересно узнать, какую жизнь ведут такие люди, как вы. Что превращает обычного нормального человека в Советника? Надеюсь, вы можете мне рассказать об этом хотя бы немного? Почему, например, вы жили с дедушкой и бабушкой? Почему научились читать и писать идеограммы? Вам ведь сейчас около сорока, верно? Когда вы были ребенком, старая письменность уже была запрещена законом, насколько я помню, да?
Он кивнул. Сати давно уже положила книгу на прежнее место. Теперь ее взял в руки он и уставился на изящно выписанные на титульном листе знаки: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.
— Расскажите немного о себе, хорошо? — попросила она. — Где вы родились?
— Это место называется Болов Йеда. Оно на западном побережье.
— И вас назвали Яра? Это ведь значит «сильный».
Он покачал головой.
— Меня назвали Азияру, — сказал он. Азиа-Ару Она прочла о них всего день или два назад в «Истории западных земель», которую Унрой показала ей во время их очередного «налета» на Библиотеку. Азиа и Ару были четой мазов и умерли два столетия назад. Сати знала, что Толкователи считают их кем-то вроде апостолов, что именно Азиа и Ару были первыми, кто привнес искусство Толкования в страну довза. И стали там первыми «верховными мазами». До недавней «культурной революции» довза воспринимали их как своих культурных героев, а во времена Корпорации они, без сомнения, стали «культурными преступниками», и власти во что бы то ни стало постарались уничтожить всякую память о них, выбелить стены их домов, стереть из памяти их слова…
— Так, значит, ваши родители были мазами? — догадалась Сати.
— Нет. Мазами были мои дед с бабкой. — Советник сжимал в руках книгу, словно она была его талисманом. — Первое, что я помню, это как бабушка учит меня писать слово «дерево». — Его палец двумя легкими непроизвольными движениями начертал на обложке книги знакомую Сати идеограмму. — Мы с ней сидели на крылечке в тени, и оттуда было видно море. Рыбачьи лодки плыли к берегу. Болов Йеда стоит на холме, над заливом. Это самый большой город на западном побережье. У деда с бабушкой был очень красивый дом. Все крыльцо до самой крыши было увито виноградом — это была старая мощная лоза с толстым стволом; она цвела желтыми цветами. Каждый день в доме проводились занятия. А вечером они ходили в умиязу.
Он воспользовался запрещенным местоимением «он/она/они», даже не заметив этого! И голос его теперь звучал совсем иначе: мягко, чуть хрипловато, легко.
— Мои родители были школьными учителями. Они учили детей читать и писать с помощью нового алфавита. Я тоже учил его, но мне больше нравилась старая письменность. Меня вообще интересовали всякие старые истории, книги. То, чему меня учили дед и бабушка. Они считали, что я непременно должен стать мазом. Бабушка часто говорила деду: «Ах, Кием, дай ребенку поиграть!» А он все заставлял меня что-то повторять, учить новое. И мне всегда хотелось ему угодить. Ответить урок еще лучше… Бабушка же рассказывала мне всякие истории — те, что Толкователи всегда рассказывают детям. Я с удовольствием слушал ее, но читать мне все-таки нравилось больше. И писать. Я научился писать очень красиво. И был страшно горд тем, что тоже могу сохранить написанное. Мне казалось, что произнесенные вслух слова просто улетают от тебя, точно ветерок, и, чтобы сохранить им жизнь, их приходится снова и снова повторять. А написанные слова остаются навсегда, и можно научиться писать их еще лучше. Еще красивее.
— Значит, вы переехали к деду и бабушке, чтобы у них учиться?
Он ответил сразу, странно покорный и почти ласковый:
— Когда я был совсем маленьким, мы сперва жили все вместе. Потом мой отец стал директором школы. А мать поступила на работу в Министерство информации. Вскоре их перевели на другую работу — в Тамбе, а потом в Довза-сити. Моей матери приходилось очень часто ездить в командировки. Оба очень быстро делали карьеру. Они были ценными работниками. Очень активными. И дед с бабушкой решили, что для меня будет лучше пока пожить с ними, потому что родители постоянно разъезжали по всей стране и очень много работали. Вот я и остался.
— И вам хотелось остаться у них навсегда?
— О да! — сказал он удивительно свободно и просто. — Я был ужасно рад остаться у них. Я там был счастлив.
Эти слова, казалось, что-то пробудили в его душе, заставили обратиться памятью к далеким временам, очень далеким от этой палатки и окружающей ее тишины пещер. Он резко отвернулся, этим движением живо напомнив Сати тот миг на улице Окзат-Озката, когда он воскликнул со страстным гневом и мольбой: «Не предавайте нас!»
На какое-то время оба погрузились в молчание. Рядом с палаткой не было слышно ни звука; сегодня в большой пещере с вырезанным на стене Древом Сати не заметила ни души. Глубокая тишина царила в Лоне Силонг. Сати заговорила первой.
— А я выросла в деревне, — сказала она. — У тети и дяди. На самом деле они были моими двоюродными дедом и бабушкой. Дядя Харри был очень худой, очень темнокожий, с жесткими седыми волосами и кустистыми бровями. Брови у него были просто ужасные! В раннем детстве я была уверена, что из его бровей могут вылетать настоящие молнии. А моя тетушка была потрясающей кулинаркой и отличной хозяйкой. А еще она с кем угодно могла договориться и любое дело организовать. Благодаря ей я научилась готовить раньше, чем читать. Зато всему остальному учил меня все-таки дядя Харри. Он был профессором и раньше преподавал в калькуттском университете литературу. Калькутта — очень большой город в той стране, где я родилась. А в деревне у нас был большой дом, пять комнат, битком набитых книгами; книг не было только на кухне. Тетя бы их туда просто не допустила. Зато у меня в комнате они лежали повсюду — стопками вдоль стен, под кроватью, на столе. Когда я впервые увидела здешнюю Библиотеку, то сразу ту свою комнату вспомнила.
— А ваш дядя в деревне тоже преподавал?
— Нет. Он там прятался. И мы тоже. Мои родители, правда, прятались в другом месте. Но тоже, что называется, «залегли на грунт». Дело в том, что тогда произошло нечто вроде революции. Похожей на вашу, только как бы наоборот. Люди, которые… Но я бы лучше сперва послушала вас, чем все это объяснять. Расскажите мне: что с вами случилось потом? Когда вам пришлось покинуть деда и бабушку? Сколько вам тогда было лет?
— Одиннадцать, — сказал он. Она молча слушала, и он стал рассказывать: