Толковая Библия в 12 томах(ред. А. Лопухин) Том 7
Шрифт:
Глубоко тронутый, начальник темницы тотчас же собрал все свое семейство, омыл им раны и, получив первые уроки евангельской истины, крестился со всем своим домом. Такой оборот дела крайне смутил и городских воевод, и они, опасаясь какого-либо мщения себе за вчерашние жестокости, отправили ликторов с наказом выпроводить апостолов поскорее из города. Но апостол Павел захотел и воеводам преподать урок осторожности на будущее время. Послав ликторов за самими воеводами, апостол строго сказал им: «Нас, римских граждан, без суда всенародно били и бросили в темницу, а теперь тайно выпускают; нет, пусть придут и сами выведут нас». Ликторы отправились с этой вестью к воеводам, и она повергла последних в немалую тревогу. По своему невежеству, предубеждению и начальственному высокомерию они совершили вопиющее нарушение римского закона. Они осудили двух римских граждан, не дав им узаконенного права на открытое судопроизводство, и, осудив их, оскорбили высокое право и привилегию гражданства выводом их к позорному столбу и бичеванием. Этим они нарушили римский закон перед глазами всей черни форума, и притом в присутствии лиц, из которых иные, по крайней мере, совершенно охотно могли ввязаться в дело и донести обо всем этом высшим властям. Своим поступком они публично оскорбили величие Рима. Им грозила крайняя неприятность самим предстать на суд проконсула с ответом за это вопиющее беззаконие, поэтому они поспешили извиниться перед апостолами и просили их поскорее удалиться из города. Но апостолы, чувствуя за собой великое право римского гражданства, не сразу исполнили эту просьбу низких воевод, а отправились
Оставив Филиппы, апостолы-миссионеры прошли города Амфиполь и Аполлонию, с которыми связывались некоторые из знаменитейших событий греческой истории, и затем прибыли в Фессалонику, которая была столицей всей Македонии и резиденцией римского проконсула. В этом городе была синагога, в которой и проповедовали апостолы иудеям и язычникам-прозелитам, доказывая и открывая на основании Св. Писания, что «Христу надлежало пострадать и воскреснуть из мертвых, и что сей Христос есть Иисус», которого и проповедовали они. Многие из слушателей, особенно греки и знатные женщины, уверовали; но такой успех снова возбудил ненависть среди неверующих иудеев. Они подговорили городскую чернь и с ней напали на дом одного знатного христианина, Иасона, где жили апостолы, вытащили их на городскую площадь и кричали, что «эти всесветные возмутители пришли и сюда, а Иасон принял их; и все они поступают против повелений кесаря, почитая другого царем, Иисуса». Но ненавистникам не удалось достигнуть своей цели. Власти города, расследовав дело, нашли обвинение недоказанным и отпустили обвиняемых. Однако же возбуждение в городе было так велико, что апостолы не нашли возможным продолжать свою проповедь и под покровом ночи оставили Фессалонику и отправились в ближайший к ней город Верию, и только Тимофей временно оставлен был в Фессалонике для утверждения новообращенных в вере.
В Верии было также большое иудейское население, но эти иудеи были «благомысленнее» фессалоникийских, и ап. Павел мог отдохнуть среди них от пережитых потрясений. По обычаю, он проповедовал в синагоге, и верийцы не только не препятствовали ему в этом отношении и не отвергали проповедуемого Евангелия с слепым фанатизмом, как это было в других местах, но сами ежедневно и прилежно исследовали Св. Писание, чтобы проверить доводы и ссылки ап. Павла с подлинным свидетельством слова Божия. Следствием этого было то, что как греки, так и многие из иудеев уверовали, не только мужчины, но и женщины из более почтенных классов. Среди этих добродушных верийцев ап. Павел, наверно, провел несколько недель покоя, потому что во время своего пребывания там он два раза задумывал намерение опять идти к своим возлюбленным фессалоникийцам. Непредвиденные обстоятельства воспрепятствовали этому (1 Фес 2:18), и положение этой преследуемой церкви так озабочивало его душу, что или из Верии, или впоследствии из Афин он опять отправил к ним Тимофея, чтобы он донес ему о ее состоянии. В Верии в лице Сопатра был приобретен один преданный и верный друг, оказавший важные услуги как лично ап. Павлу, так и делу христианства вообще.
Но, конечно, нельзя было надеяться, чтобы все также хорошо шло и в будущем, особенно когда известие об успехе проповеди ап. Павла в Верии дошло до синагоги фессалоникийской. Ненавистное имя Павла подобно искре воспламенило злобную ярость иудеев, и они тотчас же отправили посланных для возбуждения против него черни и в Верии. Ап. Павел заблаговременно получил предостережение об этом от одного из своих преданных друзей. Противостоять этой настойчивой и ожесточенной вражде, которая теперь преследовала проповедников из города в город, не было никакой возможности. И так как было ясно, что Павел, а не Сила был главным предметом преследования, то ими было порешено, что Павел должен опять удалиться из города, а Сила и снова присоединившийся к ним Тимофей, которые были его сотрудниками во время пребывания в Верии, должны были остаться там, чтобы иметь попечение о нуждах церкви и поливать то доброе семя, которое начало произрастать в ней. Опасность, видимо, была велика, и удаление совершилось поспешно и, вероятно, под покровом ночи. Так князь мира сего яростно преследовал великого проповедника царства Христова, но он и сам не знал, какой готовил удар своему владычеству над миром, когда он с такой яростью и поспешностью гнал апостола язычников в самые центры просвещенного язычества. Собратья проводили ап. Павла до берега моря, и там он сел на корабль, который привез его в столицу всего образованного человечества – Афины.
XXXVIII
Ап. Павел в Афинах. Речь его в ареопаге. Жизнь и проповедь в Коринфе. Первые послания
Когда корабль пристал к знаменитой афинской пристани – Пирею – и перед взором апостола язычников открылся знаменитый город, то нетрудно предположить, какой поток мыслей прошел по душе Павла. Перед ним лежал город, слава которого гремела по всему миру и одно имя которого приводило в восторг каждого образованного человека. Еще в школе Савл, быть может, лелеял себя мечтой – побывать в этом центре мировой учености, куда стекались для довершения своего образования молодые люди со всех концов земли. Теперь эта мечта осуществилась – но в каком виде? Теперешний Павел шел сюда не учиться, а учить… Всякого смутила бы такая разительная перемена в положении; но тот, кто облечен был силой свыше и неустрашимо шел навстречу всевозможным опасностям и даже смерти, боговдохновенный проповедник креста, смело вступил в философский город.
Проходя по улицам города, апостол с удивлением смотрел на богатство и разнообразие его исторических и художественных памятников. Все здесь живо напоминало величественные образы великого прошлого. На улицах и на площадях стояли статуи великих мужей и героев; но рядом с ними зоркий взгляд апостола заметил множество и таких статуй, которые изображали богов: перед ними курились жертвенники. Подобных статуй с прилежащими к ним капищами здесь было так много, что ап. Павел возмутился духом. Но еще более возмутился дух его, когда он присмотрелся к самим афинянам: одни с благоговением преклонялись перед идолами, другие с усмешкой проходили около них, и на всех лежала печать какой-то пустоты и легкомыслия. Нет, афиняне, как бы сказал сам себе возмущенный апостол, не свет вы миру, а тьма для него! Недаром причудливый мудрец среди дня зажигал факел, чтобы с ним найти между вами хоть одного человека… Опечаленный взор апостола еще раз пробежал по рядам курящихся жертвенников человеческого неразумия; на одном из жертвенников взор его остановила на себе надпись, гласившая: «Неведомому Богу». Лицо апостола просветлело, и он сразу же понял, что и душа языческих афинян искала истинного Бога и несознательно поклонялась Ему под видом этого «неведомого Бога». Это ободрило апостола, и он, как бы почувствовав в себе новый прилив могучих сил, быстро пошел на городскую площадь.
Площадь по обыкновению была переполнена народом: одни собирались тут по торговым делам, другие из любопытства услышать что-либо новое, третьи послушать философов, которые тут же, тряся своими длинными волосами и размахивая широкими плащами, вели философские прения и излагали философские идеи. Философия в это время находилась уже в полном упадке, и так называемые философы, не давая ничего нового, занимались лишь пустым и высокопарным пересказом учений своих великих предшественников, при этом извращая их до того, что все оказывалось, по выражению Цицерона, вверх дном. Поэтому когда ап. Павел выступил с проповедью учения, которое поражало своей новизной, самобытностью и жизненностью, то она сразу же обратила на себя внимание и многие стали прислушиваться к ней. Ободренный успехом апостол, побывав в синагогах для беседы с иудеями, стал ежедневно ходить на площадь и день ото дня все больше слушателей собиралось вокруг боговдохновенного проповедника. Наконец, на него должны были обратить внимание и некоторые из философов, видимо оставшиеся без слушателей. Злоба и досада кипела в их сердце на неизвестного им проповедника, но все-таки любопытство пересилило злобу, и они стали из-за толпы прислушиваться к проповеди дерзкого незнакомца, решившегося
Апостол Павел в синагоге в Фессалонике
Философы с затаенной завистью видели необычайное действие учения неизвестного проповедника на массы; но странно, что они, мудрецы, сами ничего не могли понять из нее. Весь запас их философского знания не давал им силы понять новое учение, подобного которому они не встречали ни у Платона, ни у Аристотеля, ни у Эпикура, ни у Зенона, ни у других столпов философии, которые, по их понятию, исчерпывали до дна все море премудрости. Бывшие в толпе стоики и эпикурейцы, дотоле враждовавшие между собой, теперь удивленно переглянулись, стараясь друг у друга найти разрешение поразившей их загадки. Но взоры тех и других выражали лишь одно тупое недоумение. Глухой ропот досады пронесся между ними. Некоторые из более смелых философов попытались вступить в спор с апостолом и остановить его речь возражениями; но возражения как раскаленные уголья возвращались и падали на их головы: в речи апостола им не было соответствия. Укрывшись в толпе, возражатели, опять недоумевая, рассуждали между собой: «Что же хочет сказать этот суеслов?» Так эти «безумцы в своей мудрости» хотели позорным именем заклеймить великого проповедника евангельского учения, но не закрыли они этим своего безумия, еще яснее оно выглянуло из-под их философской внешности. Другие, по-видимому, более вслушались в Новое учение и говорили: «Кажется, он проповедует о чужих божествах», и злобная нота зазвучала в этих словах. Как! Этот дерзкий пришелец не думает ли возмущать народной совести? Он не чтит Минервы, священной покровительницы города, не признает прославленных богов народных, храмы и статуи которых во множестве украшают улицы и площади! Он осмеливается подрывать народную веру! Он возмутитель против религии, государства и установившегося порядка, он развратитель народа и юношества… Таким злобно-коварным языком заговорили те из философов, для низкого честолюбия которых ничего не стоило прибегнуть к самому бесчестному средству, лишь бы только устранить ненавистного соперника. Один из самых великих и добродетельных философов Древнего мира, Сократ, принужден был выпить чашу яда, т. к. был обвиненный как подрыватель народной веры и развратитель юношества… Ослепленные злобой мудрецы готовы бы были тут же расправиться с неизвестным им проповедником, если бы не боялись народа, который лучше их понимал своим простым чувством истину проповедуемого им и мог страшно отомстить оскорбителям любимого проповедника. Ввиду этого злобствующие ненавистники, прикрыв свою злобу невинным любопытством, пригласили апостола Павла в ареопаг, чтобы он там подробнее изложил перед руководителями народа свое новое учение. Не вспоминали ли они тайно при этом, что именно в этом верховном судилище изобличавший подобных им софистов мудрец некогда присужден был испить смертоносную чашу?
На скалистом холме против Акрополя под открытым небом собрался верховный совет – ареопаг. На высеченных в скале скамьях восседали члены ареопага – именитые граждане города, государственные деятели, полководцы, философы, поэты. По склонам холма и в прилегающей долине толпился народ. Посередине площадки, образуемой скамьями, возвышались один против другого два массивных камня: при формальных судебных заседаниях на одном из них становился обвиняемый, на другом обвинитель [16] . На один из них, как можно думать, теперь поставлен был ап. Павел. Его взорам представилось блестящее собрание, никогда не виданное им дотоле. Над ним было безоблачное небо, откуда он некогда услышал божественный голос, призвавший его к апостольскому служению. Апостол почувствовал в своем сердце палящий огонь апостольской ревности. Окинув собрание огненным, проницательным взглядом, перед которым невольно должны были дрогнуть сердца коварных философов, апостол начал речь. «Афиняне!» – воскликнул он. Собрание напрягло слух. «По всему вижу, – продолжал апостол, – что вы как бы особенно набожны. Ибо проходя и осматривая то, что вы чтите, я нашел и жертвенник, на котором написано: “Неведомому Богу”. Сего то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Лица присутствующих вытянулись от изумления. Слова неизвестного проповедника звучали с такой уверенностью и такой силой, какой и тени не представляли туманные речи философов, и в то же время так близко касались всех слушателей, что все невольно переглянулись между собой. Не восстал ли перед ними великий Платон, который один только мог говорить с подобной силой и таким языком, что им заговорили бы сами боги, если бы сошли на землю? Или не возродился ли перед ними мощноязычный Демосфен, от речей которого трепетали цари? Речь апостола звучала, как речь этих героев греческого красноречия. Перед блестящим собранием ареопага действительно был Платон, но Платон высшей евангельской философии, действительно Демосфен, но Демосфен божественного слова… Для некоторых же слушателей, именно философов, страшным громом иронии загремели последние слова оратора. Они, эти тщеславные, высокомерные мудрецы, блиставшие праздным и никому не нужным фразерством, с тупым недоумением останавливались перед таинственной надписью на жертвеннике и не могли дать ответа на инстинктивный запрос народной мысли; и вот явился проповедник, который со смелой уверенностью и неотразимой силой убеждения разрешает загадку. Злоба с новой яростью закипела в них; но эта злоба была теперь совершенно бессильна: апостол одним словом лишил ее юридической основы, сказав, что он проповедует не чужих богов, а только проливает свет знания о том Боге, которому народ уже неосознанно поклонялся. Так коварно подготовленный суд над вестником божественной истины всей силой осуждения обрушился на врагов его!
16
Скамьи и общий вид места заседаний ареопага сохранились и до сих пор.
Между тем вдохновенный проповедник продолжал свою речь. Как прозрачные струи живительного источника лилась она из его уст и оживотворяла ум и сердце слушателей. Это была глубокая, неведомая им дотоле философия, но в то же время она была проста для понимания и с неотразимой силой действовала на сердце. Это была простая речь, но в то же время каждое слово ее, как молния, пронизывало душу слышавших его и явственно отпечатлевалось на лицах их.
С необыкновенной ясностью изложив возвышенное понятие о Боге, до которого едва осмеливались подниматься величайшие мудрецы Древнего мира, и показав на основании известных народных поэтов все неразумие поклонения сделанным руками человеческими идолам, апостол наконец перешел к проповеди о призвавшем его на апостольское служение Господе, которому он посвятил весь свой гений, всю свою жизнь. «Итак, – говорил он, – оставляя времена неведения, Бог ныне повелевает людям всем всюду покаяться. Ибо Он назначил день, в который будет праведно судить вселенную посредством предопределенного Им мужа, подав удостоверение всем, воскресив Его из мертвых…» Вдруг в ареопаге произошло смятение: услышав о воскресении из мертвых, последователи эпикурейской философии не имели сил долее сохранять спокойствие; последние слова в устах вдохновенного проповедника как огненные стрелы вонзились в извращенные чувственной философией сердца их и открыли перед ними ужасающую картину праведного возмездия за ту бездну греха, в которой проходила вся их жизнь, руководствующаяся грубочувственным началом: станем есть и пить, ибо завтра умрем. Но чтобы скрыть от присутствовавших свою сердечную боль, они прикрыли ее насмешкой и стали насмехаться над страшным для беззакония учением. На стоиков это учение произвело более спокойное впечатление, и они не прочь были еще послушать его, но, воспользовавшись суматохой, они равнодушно, а может быть, не без иронии, сказали апостолу: «Об этом послушаем тебя в другое время», и, конечно, не старались уловить этого времени.