Толковая Библия. Ветхий Завет и Новый Завет
Шрифт:
Через восемь или десять дней затем Фест возвратился во дворец в Кесарию и на следующий же день занял свое судейское место на трибунале для выслушания этого дела. Иудеи теперь уже нашли возможным обойтись без наемного адвоката, и судопроизводство превратилось в сцену запальчивого шума, в котором ап. Павел на многие обвинения против него отвечал спокойным отрицанием. Иудеи, с шумом окружая судилище, повторяли свои обвинения его в ереси, святотатстве и измене; но так как против него не выступало ни одного свидетеля, то ап. Павлу ничего не оставалось, как вновь изложить обстоятельства дела. В это время иудеи, по-видимому, точнее определяли сущность обвинения, именно, что Павел возбуждал смуту в иудеях рассеяния, причем старались запугать Феста, как некогда запугали Пилата именем кесаря (Деян 25:8).
Но Фест ясно видел, что имел перед собой неподсудное ему дело, так как весь вопрос касался предмета, который входил в область иудейского богословия, и что если бы даже была хотя капля истины в иудейских обвинениях, все-таки ап. Павел не был виновен ни в чем таком, что бы приближалось к уголовному преступлению. Желая положить конец этой сцене (а для достоинства благовоспитанного римлянина ничего не могло быть противнее этих воющих физиономий, сверкающих глаз и злобных выкриков презренных жидов), Фест спросил ап. Павла, желает ли он идти в Иерусалим и подвергнуться суду синедриона под его покровительством. Практически это было предложение перенести дело от римской юрисдикции к иудейской. Но ап. Павел очень хорошо знал, что он гораздо более мог рассчитывать на справедливость в руках римлян, чем в руках иудеев, преступления которых теперь приводили к гибели самый Иерусалим. Иудейские суды постоянно и с яростью обвиняли его; языческие трибуналы с такими судьями, как Галлион, Лисий, Феликс, Фест, даже
Но прежде чем отправиться в Рим, ап. Павел имел случай провозгласить истину христианства перед блестящим собранием главнейших представителей иудейского и языческого мира, именно по случаю прибытия в Кесарию Агриппы II. Этот царек, последний из Иродов, прибыл с своей сестрой Береникой в Кесарию для заявления своего почтения новому прокуратору. Это была любезность, которой нельзя было опустить без ущерба для себя, и поэтому они последовательно делали подобные же визиты каждому новому прокуратору. Царская власть Агриппы при тогдашнем ее положении зависела не от народной поддержки, а просто и единственно от воли императора, поэтому «иудейские царьки» подобострастно пресмыкались даже перед римскими прокураторами. Во время этого-то визита Агриппы Фест обратил внимание своего высокого гостя на затруднительное дело узника Павла. Он рассказал Агриппе о той ярости, которая возбуждалась во всем иудейском народе при одном упоминании имени этого человека и о бесплодности результатов только что законченного суда. Как бы иудеи ни старались искажать сущность дела, ясно было, что она состояла в тонкостях Моисеева закона, а также в вопросе «о каком-то Иисусе умершем, о котором Павел утверждал, что Он жив», и вообще в предметах, которые не входили в юрисдикцию Феста. Агриппа выразил согласие «послушать этого человека», и Фест на следующий же день позаботился об удовлетворении желания царька. Он приказал приготовить для этого случая особое помещение и пригласил всех главных начальников войска и главнейших обывателей города. Ироды любили зрелища, и Фест удовлетворил их страсть величественным церемониалом. Он, несомненно, явился в своем пурпурном плаще, с полной свитой ликторов и телохранителей, которые с оружием в руках стояли позади золоченых кресел, поставленных для него и его высоких гостей.
Св. Лука ясно говорит, что Агриппа и Береника торжественно вступили в преторию: она, несомненно, в блеске всех своих драгоценностей, а он в своем пурпурном одеянии, оба с золотыми коронками на головах и в сопровождении большой свиты во всей роскоши восточного одеяния. Когда введен был в это блестящее собрание ап. Павел, то по изложении Фестом сущности дела Агриппа важно сказал апостолу: «Позволяется тебе говорить за себя». Окинув собрание своим проницательным взглядом, апостол, протянув руку по обычаю древних ораторов, начал речь замечанием, что он был особенно счастлив делать свою защиту перед царем Агриппой, потому что этот князь получил от своего отца (усердие которого в исполнении закона как писаного, так и устного, было всем известно) тщательное воспитание во всем, касающемся иудейской религии и обрядности, и поэтому не мог не чувствовать интереса к вопросу, в котором он был столь компетентным судьей. Поэтому он просил терпеливо выслушать его и еще раз изложил известную историю своего обращения из строгого и изуверного фарисея к вере, заявив, что мессианские надежды его народа уже действительно исполнились в лице того Иисуса Назарянина, последователей которого он сначала яростно гнал, но который, лично открыв ему славу свою, привел его к познанию, что Он воскрес из мертвых. Почему эта вера могла бы казаться неправдоподобной и его слушателям? Такой она сначала была и для него самого; но как он мог противостоять личному свидетельству самого Христа? И как он мог не повиноваться небесному голосу, который послал его открыть глаза как иудеям, так и язычникам, чтобы они могли обратиться от тьмы к свету и от силы сатаны к Богу, чтобы по вере в Иисуса они могли принять отпущение грехов и часть со святыми? Он не был непослушен этому велению. В Дамаске, в Иерусалиме, по всей Иудее и впоследствии среди язычников он был проповедником покаяния и обращения к Богу, а также и соответствующей этому жизни. Вот почему иудеи схватили его в храме и хотели разорвать его на куски; но в этой, как и во всякой другой опасности, Бог пришел к нему на помощь, и свидетельство, которое он приносил малым и великим, не было ни богохульством, ни богоотступничеством, а простой истиной, прямо согласной с учением Моисея и пророков, что именно Мессия должен был подвергнуться страданиям и что из Его воскресения из мертвых должен воссиять свет для просвещения как язычников, так и его народа. Апостол был увлечен потоком боговдохновенного красноречия, но для Феста все это казалось столь необычайным и чудовищным, что он не вытерпел и прервал оратора грубым замечанием: «Безумствуешь ты, Павел! Большая ученость доводит тебя до сумасшествия». Это неожиданное восклицание остановило величественный поток красноречия апостола, но оно не ослабило его изысканной вежливости. «Нет, достопочтенный Фест, – сказал он, – я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла». Но не Фест был главным лицом, к которому была обращена речь апостола, и притом он едва ли и мог понять подобные доводы. Иное дело Агриппа. Он читал Моисея и пророков и от множества свидетелей слышал по крайней мере о тех событиях, на которые указывал Павел. К нему поэтому апостол обратился с доказательством своего совершенного здравомыслия. «Ибо, – сказал он, – знает об этом царь, пред которым и говорю смело. Я отнюдь не верю, чтобы от него было что-нибудь из сего скрыто, ибо это не в углу происходило». И затем, желая продолжить нить своей аргументации в том самом пункте, где она была прервана и где могла бьггь наиболее поразительной для иудея, он спросил: «Веришь ли, царь Агриппа, пророкам? Знаю, что веришь». Но Агриппе не хотелось вмешиваться в это рассуждение, а тем менее выразить свое согласие, и поэтому он нашел удобным уклониться от ответа полунасмешливым замечанием. «Ты скоро, пожалуй, и меня сделаешь христианином!» – сказал он с полуподавленной улыбкой, и этим ловким изворотом придворной любезности уклонился от ответа на серьезный вопрос ап. Павла. Его изысканное замечание, несомненно, прозвучало очень остроумным для всего знатного собрания, и они с трудом могли подавить свой смех при одной мысли о том, что Агриппа, любимец Клавдия, друг Нерона, склонится к убеждению этого странного иудея! Чтобы Павел мог сделать царя христианином – это казалось слишком смешным. Но смех этот был тотчас же подавлен, когда апостол со всей пылкостью искренно любящего сердца воскликнул: «Молил бы я Бога, чтобы скоро ли, долго ли, не только ты, но и все слушающие меня сегодня, сделались такими, как я, кроме, – прибавил он, поднимая свою скованную руку, – кроме этих уз». Они видели, что это был не простой узник; человек, который мог приводить такие доводы, как приводил он, и говорить так, как говорил он, очевидно, был личностью, какой они еще никогда не видели или не знали ни в мире иудейства, ни в мире язычества. Но было бесполезно продолжать это зрелище. Любопытство теперь с достаточностью было удовлетворено, и теперь, более чем когдалибо, стало ясно, что хотя и можно считать Павла-узника мечтательным энтузиастом или восторженным фанатиком, но он никоим образом не был уголовным преступником. Царь, вставая с своего седалища,
Согласно заявлению ап. Павла, он вместе с другими подобными же узниками отправлен был на корабле в Рим, под римским конвоем, находившимся под командой сотника Юлия. Узникам пришлось плыть на одном из тех кораблей, которые снабжены пшеницей и другими хлебными произведениями всепожиравшую столицу мира – Рим. Была уже глубокая осень, и время приближалось к закрытию навигации, и потому, когда корабль, борясь с противными ветрами, кое-как доплыл до так называемых Хороших Пристаней, на южном берегу острова Крит, неподалеку от города Ласеи, то ап. Павел, успевший и в печальном положении узника приобрести к себе уважение окружающих, советовал остаться здесь на зимовку, справедливо предостерегая от дальнейшего плавания в столь бурное время. Но неподалеку находился порт Феникс – обычная зимняя стоянка александрийских кораблей, – и потому капитану корабля захотелось непременно зимовать там, тем более, что при обыкновенных обстоятельствах для этого требовалось лишь несколько часов плавания. С капитаном согласился и сотник Юлий, и корабль действительно двинулся в путь.
Мягкий южный ветерок надул паруса, и все, по-видимому, предвещало счастливое плавание к месту предположенной зимовки в порту Феникс или, как он в русском переводе называется, Финик. Но увы – этот ветерок оказался как бы обманчивой песнью сирены, манившей корабль к себе для погибели. Лишь только они обогнули соседний мыс, как из ущелий критской Иды рванулся страшный ураган – Эвроклидон, который тотчас же захватил корабль и с дикой яростью повлек его за собой по грозно колыхающемуся морю, делая тщетными все усилия отважных моряков. Некоторое облегчение доставил было оказавшийся на пути островок Клавда, но тут представилась новая опасность стать на мель, за чем неизбежно последовала бы полная гибель. Все усилия поэтому употреблены были на то, чтобы как-нибудь отвратить эту опасность, что и удалось сделать, и корабль опять подхвачен был ураганом и с дикой силой понесся по безбрежному морю, и притом уже совсем в ином направлении от Финика. Свист и рев урагана, яростно рвавшего снасти и мачты, огромные свирепые валы, как щепку бросавшие грузный пшеничный корабль и обдававшие палубу пенистой холодной влагой, раздирающий скрип разламывающихся балок и скреп злополучного корабля – все это было страшным признаком предстоящего кораблекрушения. Скоро от разрыва балок открылась сильная течь и, чтобы предотвратить полное крушение корабля, оказалось необходимым кое-как связать его канатами. Все, не исключая узников, а следовательно и ап. Павла, до изнеможения работали на водокачках; но вода все прибывала, и понадобилось выбрасывать груз, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить корабль. Несколько суток прошло так – страшных и мрачных; не видно было ни солнца, ни звезд, так что «исчезала, наконец, всякая надежда к спасению». Тринадцать дней так носились они по воле урагана, находя существенную поддержку в мужественном ободрении великого апостола. Наконец, на четырнадцатый день, при окружающем непроглядном сумраке ночи, чуткий слух моряков среди рева бури расслышал своеобразный шум берегового прибоя. Они, очевидно, были недалеко от берега, но где и не разлетится ли сейчас вдребезги злополучный корабль, со всей силой наскочив на скалистый утес? Отчаяние придало новые силы матросам, которые, однако же, теперь больше заботились уже о собственном спасении и, сдержав корабль брошенными якорями, сами захотели обманным образом сесть на спасательную лодку и выбраться на берег, оставив корабль его собственной злополучной судьбе, которая бы скоро и постигла его, если бы воины, по совету ап. Павла, не помешали выполнению их бесчеловечного плана. С рассветом дня действительно показался берег, на отлогую часть которого путешественники и направили свой полуразрушенный корабль; но далеко не доходя до берега, он носом врезался в песок, «а корма разбивалась силой волн». Оставалось одно спасение – бросаться в воду и всякими средствами – вплавь, на досках и других осколках разбитого корабля – пробираться к берегу. Но что делать с узниками? Не воспользуются ли они этим случаем для побега? А за каждого узника воины отвечали своей жизнью. В отчаянии они порешили лучше убить их на палубе, чтобы освободиться от дальнейшей ответственности, и они, несомненно, исполнили бы свое намерение, если бы благородный сотник Юлий, видимо понявший все величие и благородство ап. Павла, своей властью не отвратил этого кровавого замысла. Кое-как все перебрались на пустынный берег и там около наскоро и общими усилиями сложенного костра, насквозь промокшие, иззябшие и голодные крушенники отогревали свои закоченевшие члены. Дым от костра привлек туземных жителей, которые и объяснили, что это был остров Мелит (ныне остров Мальта). Таким образом, ураган унес их на 900 верст дальше порта Финик, и вследствие окончательной гибели корабля им пришлось перезимовать по необходимости на этом именно острове Средиземного моря.
Остров Мелит в то время находился в зависимости от Сицилии и управлялся сановником, упоминаемым на надписях с тем именно титулом, который придан ему в повествовании св. Луки о кораблекрушении, именно с титулом протоса (Деян 28:7). Вследствие своего выгодного положения на Средиземном море и удобных гаваней, Мелит всегда имел важное значение в торговле и войне. Сначала это была просто колония финикиян, и жители ее продолжали говорить испорченным финикийским языком и во времена ап. Павла. От карфагенян остров после пунической войны перешел к римлянам. Он славился своим медом и фруктами, хлопчатобумажными изделиями, превосходным строительным камнем и особой породой собак, высоко ценившейся римскими аристократами. Незадолго до невольного посещения его ап. Павлом он сделался постоянным убежищем киликийских пиратов, производивших опустошения среди торговых кораблей. Одно это обстоятельство служит достаточным доказательством того, что остров населен был слабо и изобиловал лесами.
Жители приняли крушенников с добротой и помогали им в собирании дров для отогревания закоченевших от холода и сырости членов. Ап. Павел также собирал дрова. Но когда он, принеся большую охапку сухого хвороста, бросил его в огонь, из него выскочила отогревшаяся ехидна и «повисла на руке» апостола. Увидев висящую у него на руке ядовитую змею и заметив, что он колодник, простодушные островитяне начали переговариваться друг с другом, что это должно быть какой-нибудь убийца, когда его, спасшегося от моря, праведное мщение преследует и на суше. Апостол же, нисколько не встревоженный, спокойно стряхнул гадюку в огонь, не потерпев никакого вреда. Туземцы ожидали, что он сейчас же упадет замертво. Долго они с тревогой наблюдали за ним, и когда заметили, что не последовало никакого вреда, то, подобно грубым жителям Листры, переменили свой взгляд и говорили, что он Бог.
В течение трех месяцев, до начала февраля, когда открывалась навигация, кораблекрушенники жили на Мелите, и в продолжение этого периода, благодаря опять влиянию ап. Павла, как с ним, так и с его сотоварищами жители обращались с крайней добротой. Неподалеку от места кораблекрушения лежал город, называемый теперь Альта Веччия, резиденция Публия, правителя острова, который был, вероятно, легатом претора Сицилии. Так как сотник Юлий был знатной личностью, то этот римский сановник, так называемый протос, оказал ему любезное гостеприимство, в котором дозволено было принять участие и ап. Павлу с его друзьями. Случилось, что в это время отец Публия лежал в горячке, осложнявшейся болью в животе. Св. Лука был врач, но его искусство было не так действенно, как сила молитвы ап. Павла, который, войдя в комнату больного, помолился у его постели, возложил на него руки и исцелил его. Слух об этом исцелении распространился по всему острову, вследствие чего жители отовсюду начали приводить к нему больных, и они получали исцеление. Можно быть уверенным, что ап. Павел, хотя и не основал здесь церкви, не упустил благоприятного случая для проповеди Евангелия. Он произвел на всех глубокое и в высшей степени благоприятное впечатление, и со всех сторон был окружен знаками почтения. Во время кораблекрушения они наверно потеряли все, кроме, быть может, тех денег, которые можно было спасти на себе; поэтому они крайне нуждались в помощи и в изобилии получали ее от любви и благодарности островитян, для которых невольное пребывание апостола было источником великих духовных и телесных благодеяний.
С открытием навигации сотник Юлий посадил своих узников на другой александрийский корабль «Диоскуры», который также зимовал на острове Мелит и теперь направлялся в Рим. В начале февраля корабль направился сначала в Сиракузы, где простоял три дня, и затем поплыл в Ригию, уже на италийской стороне Мессинского пролива. Оттуда с хорошим попутным ветром корабль быстро прибыл в Путеолы, один из главнейших торговых хлебных портов Италии, и узники должны были оставить его и идти дальше сухим путем. В таком бойком порту оказалось несколько христиан, которые радостно встретили апостола, проведшего у них по их желанию неделю, что вместе с тем служит явным доказательством чрезвычайной любезности сотника к великому узнику. «А потом пошли в Рим».