Том 1. Ленька Пантелеев. Первые рассказы
Шрифт:
– Ничего, – сказал Ленька, присаживаясь на краешек табурета.
Кривцов ходил по избе и, поглаживая бороду, говорил:
– Я ведь, вы знаете, только один год в школу бегал. Мы – из тех самых, из мужичков Подтянутой губернии, Пустопорожней волости, уезда Терпигорева… Помните, у Некрасова?.. Вы вот в реальном учитесь, а меня прямо из школы папаша в высшее учебное заведение перекинул – в пастухи! А учиться хотелось. Не поверите, до слез хотелось. Я, бывало, если узнаю, что где-нибудь книга имеется… даже в другой деревне… готов ночью босый по снегу идти… А уж что за книги были! Тьфу! Смех, ерунда…
Василий Федорович оборвал себя, остановился, посмотрел на черный задымленный потолок и с каким-то необыкновенным чувством, как молитву, прочел:
Эх, эх! Придет ли времечко? Приди, приди, желанное, Когда мужик не Блюхера И не милорда глупого, – Белинского и Гоголя С базара понесет?!.Потом помолчал, улыбнулся и сказал:
– Ну, вот, ведь и пришло оно, кажись. А?
– Кто? Почему? – не понял Ленька.
Но Кривцов не расслышал его. Он еще раз прошелся по избе, остановился у маленького кривобокого окошка, задумчиво постучал пальцем по ветхому, заклеенному во многих местах газетной бумагой стеклу и, грустно усмехнувшись, сказал, как бы отвечая на какие-то собственные, очень горькие мысли:
– А ведь не понимают, черти… Ни хрена, дураки пошехонские, не понимают!..
…В середине июня в уезде объявился атаман. Никому не известный доселе приказчик Хохряков из города Ростова объединил вокруг себя разрозненные отряды зеленогвардейцев и встал во главе кулацкого движения. Нигде подолгу не останавливаясь, этот новоявленный полководец разъезжал со своими головорезами из волости в волость, громил совдепы и комитеты бедноты, убивал коммунистов и сочувствующих, грабил потребительские лавки и шел дальше.
По вечерам Ленька слышал, как на завалинке у нянькиной избы шушукались бабы:
– А в Колдобине, бабоньки, чу, комиссара в колодце стопили…
– А в Больших-от Солях исполком хохряковцы сожгли…
– А в Никольском-от, чу, карателя ночью зарезали…
Однажды воскресным утром, когда Ленька чистил в сенях свои желтые скороходовские баретки, он услышал на улице громкий, не то испуганный, не то восторженный мальчишеский голос:
– Хохряковцы идут!!!
Не дочистив бареток, со щеткой в руке он выбежал на улицу. По деревне, в сторону Большой дороги, уже неслась, взметая пыль, целая туча мальчишек и девчонок. А навстречу им вваливалась в деревню пестрая и нестройная толпа пеших и всадников.
Впереди, на порядочном расстоянии от других, ехал на белой лошади человек в синем городском пиджаке, на котором странно и даже нелепо выглядела кожаная желтая портупея. Маленькую голову всадника венчала офицерская английская фуражка, в руке он держал стек. Под вздернутым смешным носиком щеточкой торчали крохотные усики.
Из толпы ребят уже показывали на всадника пальцами, и слышался восторженный шепот:
– Сам… Это сам… Вот убиться – это он, Хохряков!..
Следом за атаманом ехал знаменосец. На плюшевой темно-зеленой, тронутой молью портьере, на которой еще сохранились
ВЪ БОРЬБЕ ОБРТЕШТЫ ПРАВО CBO!
Рядом со знаменосцем красивый курчавый парень в лихо заломленной на затылок солдатской фуражке растягивал мехи тальянки и сквозь зубы напевал «Хаз-Булата». Остальные лениво и нестройно подтягивали ему…
Нянькина изба стояла второй от Большой дороги. Внезапно атаман зеленых повернул коня к открытому окошку, постучал стеком по подоконнику и хриплым пропойным голосом крикнул:
– Эй, хозяйка!
Няньки дома не было. Она еще до света ушла в село Красное – к ранней обедне. Из окна выглянула Ленькина мать. Увидев перед собой городскую женщину, празднично одетую (Александра Сергеевна тоже собиралась с ребятами в церковь), Хохряков как будто слегка опешил, приложил руку к широкому козырьку английской фуражки и сказал:
– Пардон. Я очень извиняюсь. Могу я попросить вашей любезности дать мне ковшик холодной воды?
– Пожалуйста, – сказала Александра Сергеевна, улыбаясь и с интересом разглядывая этого галантного наездника. – Может быть, вам дать квасу? У нас – холодный, с ледника…
– О, преогромное мерси!
Ленька стоял в толпе ребят и видел, как мать подала в окно большой деревянный ковш и как этот величественный человек громко, с прихлюпом вылакал его до дна, крякнул, вытер рукавом свои смешные поросячьи усики и, возвращая хозяйке ковш, сказал:
– Вот это называется – да! Квасок, как говорится, ударяет в носок…
Потом оглянулся, наклонился в седле и негромко, но так, что Ленька все-таки слышал каждое его слово, сказал:
– А что, мадам, вы, я вижу, не здешняя?
– Нет, – сказала Александра Сергеевна. – Мы приезжие.
– Откуда?
– Из Петрограда… Бежали от голода.
– Так… – Хохряков еще ниже нагнулся в седле и еще тише сказал: – А скажите, – коммунисты в деревне есть?
– Не знаю, – нахмурилась Александра Сергеевна. – По-моему, нет… А впрочем, я никогда не задумывалась над этим вопросом…
Ленька взглянул на Хохрякова и вдруг увидел, что лицо у него уже не смешное, а страшное. Ноздри маленького носа раздулись. На скулах забегали желваки. Тонкие поджатые губы сжались еще плотнее…
…Что-то как будто стегнуло мальчика. Незаметно выбравшись из толпы, он юркнул в открытые ворота, пробежал по нянькиным гуменникам на задворки и, перелезая через чужие плетни, ломая чужие кусты и топча чужие грядки, за минуту домчался до председателевой избы.
Во дворе некрасивая жена Кривцова торопливо сдергивала с веревок еще не высохшее белье. Услышав за спиной шаги, она испуганно оглянулась.
– Что? – сказала она, и скуластое бледное лицо ее еще больше побледнело.
– Василий Федорыч дома? – запыхавшись, проговорил Ленька.
– Нету его, нету, – почти прокричала хозяйка и, спохватившись, договорила не так громко: – В волость они ушедши…
«Слава богу!» – подумал Ленька.
Срывая с веревки белье, хозяйка с удивлением поглядывала на Ленькину руку. Только тут Ленька заметил, что держит в руке рыжую сапожную щетку. Смутившись, он сунул ее в карман и спросил:
– А давно?