Том 1. Ленька Пантелеев
Шрифт:
— Ты что же это, — говорит, — свою сестренку хочешь бросить?! И не стыдно тебе? Она из Питера ехала, думала, у нее братишка есть, а он — вон он какой!
Стоит Коська, с ноги на ногу переминается, в руках шапку тискает, не знает, что и сказать. Только губами чего-то шепчет.
А Наташа с ящика соскочила, к нему подошла, говорит:
— Дай руку!
Дал Коська руку.
— В сестры меня возьмешь?
Засмеялся Коська. Носом зашмыгал. Засопел.
— Я-то, —
— Возьму.
— Ну, и кончено, — говорит дядя Костя. — А теперь айда — вместе за керосином!..
Оделись ребята, побежали в лавку за керосином. До угла добежали, Коська и говорит:
— Погоди, Наташа, мне тебе одну вещь надо сказать.
— Какую? Ну, говори.
Покраснел Коська.
— Вот чего, — говорит. — Ты это… ты, брат, прости меня, знаешь, что украл я тебя давеча из корзинки…
Не поняла Наташа: из какой корзинки? Почему украл? Удивилась. Засмеялась.
— А ведь и верно, — говорит, — ты — чумовой!..
Часы *
С Петькой Валетом случай вышел.
Гулял Петька раз по базару и разные мысли думал. И было Петьке обидно и грустно: есть хотелось и не было денег даже колбасных обрезков купить.
И негде было достать.
А есть хотелось ужасно.
Попробовал Петька гирю украсть. Но гирю украсть ему не позволили. Гирей стукнули Петьку слегка по затылку.
Пошел Петька дальше.
Попробовал кадку украсть. И с кадкой попался. Кадку оставил и дальше пошел.
И вдруг видит бабу. Толстая баба стоит на углу и торгует пампушками. И пампушки в ее решете — румяные, пышные, дым от пампушек идет.
Задрожал Петька и подошел ближе. И ничего особенного не сделал, только взял пампушку, понюхал и положил в карман. И даже обидного ничего не сказал той бабе, а повернулся и тихо, спокойно пошел прочь.
А баба за ним. Баба шуметь стала и хвататься за Петькины плечи. Баба кричать стала:
— Вор! Отдай пампушку!
— Какую пампушку? — спросил Петька и дальше пошел.
Но тут уж толпа поднаперла. Кто-то Петьку за глотку схватил, кто-то коленкой сзади ударил, повалили, намяли бока. И огромной толпой потащили Петюшку в милицию. В базарный пикет.
Притащили — к начальнику:
— Так, мол, и так. Познакомьтесь: вор малолетний. Пампушку украл.
Начальнику некогда было. Начальник знакомиться с Петькой не стал, велел посадить Петьку в камеру.
Сунули Петьку в камеру: сиди!
Сидит Петька в камере на грязной, замызганной лавке, сидит не шелохнется и в окно
Смотрит Петька на небо, и горькие мысли лезут ему в башку. Невеселые мысли.
«Ой, — думает Петька. — Жисть ты моя жистянка. Опять я, бродяга, засыпался. Нехорошо засыпался. С пампушкой».
Невеселые мысли. Разве весело, когда человек с позапрошлого дня хлеба не нюхал? А за решеткой охмуряться приятно? Небом любоваться интересно? Было бы за дело, а то — тьфу! — пампушка какая-то.
Ну, ясно, расстроился Петька. Глаза зажмурил, решил судьбы дожидаться. Только решил он судьбы дожидаться — слышит стук. Громкие такие удары. И не в дверь, а в стенку, в деревянную переборку.
Встал Петька. Глаза разожмурил, прислушался.
Определенно кто-то кулаком переборку ломает.
Подошел Петька к стене, заглянул в щель. Видит Петька — стены каменные, лавка, окно с решеткой. Окурки на полу. А человечьих следов не видно. Пусто. Никак невозможно понять, откуда идет этот стук.
«Что, — думает Петька, — за дьявол стучит? Гвозди заколачивают, что ли? Или давят клопов?..»
Подумал это и слышит голос. Бас. Мутным этаким басом кричит из угла человек:
— Пом-могите! Мам-мочки!
Кинулся Петька в угол, к печке. У печки щель. Видит Петька — тыркается в щель нос. Под носом шевелится ус. И черный косоватый глаз печально смотрит на Петьку.
— Мам-мочки! — мычит бас. — Голуби драгоценные. Отпустите меня за ради бога.
А глаз, как таракан, бегает в щелке.
«Что, — думает Петька, — за чудик такой? То ли псих, то ли пьяный? Ну факт, что пьяный — вон ведь как разит… Фу!..»
А разит действительно здорово. Течет по камере дух, не поймешь, самогонный ли, водочный ли, но здорово крепкий.
— Мам-мочки! — гудит пьяный. — Мамочки!
А Петька стоит, смотрит, и совсем неохота ему с пьяным в разговоры вступать. Другой раз непременно бы связался, а тут — скучно. Сказал только:
— Чего орешь?
— Отпусти, голубь, — говорит пьяный. — Отпусти, ненаглядный!
Вдруг как взвизгнет:
— Ваше благородие! Господин товарищ! Отпустите вы меня! Меня детки ждут!
Смешно Петьке.
— Дурак, — говорит. — Как я тебя могу отпустить, когда я такой же арестант, как и не ты? Где в тебе разум?
И вдруг видит Петька: просовывает пьяный сквозь щель ладонь, а на бородавчатой его ладошке лежат часы. Золотые часы. Чистокровные. С цепкой. С разными штучками и подвесными брелоками.
Выворачивает пьяный свой косоватый глаз и говорит шепотом: