Том 1. Педагогические работы 1922-1936
Шрифт:
Хлопцы, угнетенные перспективой сидеть без хлеба, все же решают, что спешить с самодеятельностью нечего:
— А разве нельзя так покупать дрожжи, чтобы они всегда были? Что Михаил Павлович забыл купить, так кто же виноват?
Педагог видит, что наступил момент. Он ходит ферзем.
— А разве нельзя как-нибудь иначе придумать?
Сдаются хлопцы.
— Да конечно же, можно. Можно самим приготовить. Взять хмель, и все. У нас его сколько угодно растет.
Педагог ничего не слышит. Он высоко, высоко плавает в блаженстве. Таинство самодеятельности свершилось. Наконец он бросает снисходительный взгляд на
— Ну вот, видите? Значит, вы уже сами знаете…
— Хорошо, хорошо, мы уже и сами знаем…
Сидит вечером дома педагог и сладко вспоминает за чаем, как это все хорошо вышло с самодеятельностью. Он пьет чай и не может видеть и слышать того, что делается в этот момент за тридевять земель в тридесятом царстве, на каком-нибудь случайном пункте, на меже между бураком и футбольной площадкой.
Михаил Павлович, заведующий хозяйством, смотрит прямо в глаза командиру 15-го.
— Я тебя, черт бы тебя побрал, как протяну на собрании, так ты у меня захлопаешь глазами по-другому. Сидят, дряни, только и ждут, когда им все из города привезешь. Пальцем шевельнуть лень, лодыри проклятые. Ничего я из города возить не буду. Иди мне сейчас за хмелем, а то, ей богу, на собрании…
Разумеется, этот случай не самый характерный. Здесь энергичное и, как видим, не вполне педагогически выдержанное вмешательство Михаила Павловича здорово помогло успеху хитроумного педагога. Обычно бывает иначе: хмелю, пожалуй, и нарвут, но дрожжей все равно не будет, хотя удовлетворение педагога от этого вовсе не уменьшится: для педагогов дрожжи — что, дрожжи пустяк, главное метод. В большинстве случаев, когда обилие опытных педагогов сопровождается проектированием самодеятельности, реакции бывают такого рода.
Притихшая педагогическая опытность не только не стимулирует желания действовать у воспитанников, но, напротив, задерживает подобные желания. Действовать под критическим взглядом опытного человека не так просто: кто его знает, как оно там нужно делать. Методические ухищрения для развития самодеятельности не могут к ней привести как раз потому, что они — ухищрения, потому, что действительное отношение сил таково, что наиболее уместно действовать и распоряжаться педагогу как более опытному и знающему. Действительное положение вещей не вызывает необходимости действия неопытного воспитанника, собственно говоря, не имеющего никаких оснований для действия. Присутствие явного авторитета приводит воспитанника к такому состоянию, когда он может действовать только как ученик, только по указке, как бы вы ни прикрывали эту указку хитроумными педагогическими приемами.
Кроме того, и это очень важно, гораздо важнее всего остального, есть еще вопрос об ответственности.
Ваша методическая стойка перед объектом-воспитанником хороша и фасонна, но вы забыли снять с себя шлем ответственности, вы не надели его на воспитанника, да в его глазах и не имели права надеть. Ведь всем известно, все это чувствуют, что вы обязательно все меры примете, чтобы уладить вопрос с дрожжами, с опаздыванием выпечки хлеба.
В наших соцвосовских условиях чувство ответственности служебной, деловой, юридической является пока что главным побудителем труда и инициативы. Чисто нравственный или научный интерес у нас страшно редок, а чувство долга или рабочей чести, как это установлено Харьковским научно-педагогическим институтом, является пережитком
Поэтому у нас естественно: если на человеке не лежит реальная ответственность, никакая сила не подвинет его на почин и работу. Ну, а что можно говорить о ребятах, биографии которых почти не содержат в себе трудовые моменты. Самодеятельность в таком случае становится действительно делом змеиной хитрости.
Молодые, неопытные воспитатели имеют много хороших сторон, но между ними главная: они составляют естественный здоровый фон для развития не деланной, не показной, а настоящей самодеятельности.
Когда такой молодой воспитатель вступает на дежурство, его беспомощность бросается в глаза прежде всего. Ему так трудно разобраться в сложных и трудных условиях хозяйства и работы, что он жадно хватается за каждую соломинку в надежде не утонуть в одном из многочисленных морей, по которым ему приходится плавать: хозяйственном, организационном, педагогическом, рабочем. Если он человек не глупый и не вздумает корчить из себя начальство, он просто и весело отдастся уже существующей, уже окружающей его стихии хозяйственного опыта, который накопился в коллективе. В таком случае никто и никогда не обвинит его в упущении, если это не будет явная халатность.
И вот:
— Как же это? Хлеб, значит, не будет готов к обеду? — спрашивает дежурная.
— Да мы не виноваты, Елена Григорьевна. Это Михаил Павлович забыл купить дрожжей.
Елена Григорьевна смущенно молчит, потому что не знает толком, не виновата ли и она во всей этой трагедии.
Она молча уходит из пекарни. Ясно, что обед запоздает, виновата она или не виновата.
Где-нибудь в уголке канцелярии, в которой обычно собирается в свободную минутку верхнее колонийское общество, или в клубе вдруг открывается: обед запаздывает на целый час. Кому же в голову придет предъявить иск к молодой дежурной или по крайней мере надеяться, что она примет меры против дрожжевого кризиса? Вся колония уже чувствует с утра, что колесо в колонийской жизни катится как-то неуверенно. Кое-кто обязательно попытается этим воспользоваться (и не всегда одни воспитанники), но старым колонистам яснее ясного, что ответственность ложится на них, никто с молодого работника не спросит.
В том же углу канцелярии уже резкий голос:
— А почему у вас хлеб не готов? Дрожжей не купили? А ты сам не можешь в деревню сбегать?
— Да они только носы там задирают, на пекарне. На деревню он пойдет? Ему что? Нет и нет. Не его дело.
— А ты на деревне покупал часто дрожжи?
— Покупал. А если и не на деревне, так что? Сами не можете сделать? Большая хитрость, каждая баба знает.
— Да как же их делать?
— Не знаете? Языка нет?
— А ты у своей знакомой барышни спроси. Будет о чем поговорить при встрече…
Расходятся, ничего не решивши.
Обед запаздывает. Дежурная уже мечется с проклятым вопросом, давать ли сигнал на обед или задержать работу. Ну, а как тогда будет со второй сменой школы? В дежурстве и другие промахи, но чувствуется в воздухе, что где-то совершаются частые удары пульса самодеятельности, что много вопросов уже разрешено, что на местах, в отрядах, в пекарнях, конюшнях уже мобилизована хозяйская энергия коллектива. В общем шуме колонийской машины к вечеру прорвется маленький гром.