Том 1. Повести и рассказы
Шрифт:
Нет, напрасно пани Петрова слезно молила Зузю; напрасно дети несколько дней подряд были ангельски вежливы; напрасно пан Петр, никогда не терявший присутствия духа, избил двух служанок за грубость. Вдова вступилась за служанок, ласкала вежливых детей, а любезным родителям оказывала тысячи услуг. Однако же, когда прибыли лошади от пана Анзельма, решила ехать.
Узнав об этом, пан Петр сказал ей на прощанье:
— Ну что ж, уезжай, если хочешь!.. Но с этой минуты знать тебя не желаю!
Пани Винцентова уложила свои убогие пожитки и, заливаясь слезами, села в бричку. Кучер подсадил удивленного
Новые хозяева, хоть и чужие ей, а может быть, именно потому, что чужие, оказались несравненно сердечнее, чем родственники. Пани Анзельмова, худенькая, бледная и болезненная шатенка, зачитывалась романами и играла на рояле, а от хозяйства была так далека, что даже ее служанки с трудом могли бы сказать, какова она с виду. Что до пана Анзельма, так этот невысокий, приземистый, загорелый и румяный блондин был честнейшей души человеком. Он выписывал множество газет и сельскохозяйственных журналов и без разбору глотал статьи, в которых земледельцев упрекали в безалаберности, недостатке образования и беспечности. Эти длинные проповеди угнетающе подействовали на пана Анзельма, от природы обладавшего мягким характером. Он бил себя в грудь, во всеуслышание признавался во всех указанных ошибках и так старательно учился, так радел о хозяйстве и думал о будущем, что у него совсем не оставалось времени для того, чтобы заглянуть на гумно или выехать в поле. Он, впрочем, и раньше никуда не заглядывал и не выезжал, но по той причине, что не читал вышеупомянутых статей.
Видя все это, соседи прозвали пана Анзельма помещиком-философом. Пан Анзельм и в самом деле был философом, но отнюдь не той школы, к которой принадлежало Кредитное товарищество, ибо между ним и правлением данного учреждения нередко возникали оживленные споры.
При всем том характер у пана Анзельма был благодушно-веселый. Он любил посмеяться, рассказать веселый анекдот; как только ему случалось услышать или прочитать что-нибудь новенькое, он спешил поделиться с соседями, женой, гувернанткой и управляющим и под конец неизменно спрашивал:
— Ну, что скажете, остроумно?
— Еще бы… — отвечал собеседник.
— А ведь это я придумал!
Млынкевич, управляющий Анзельма, считавший своего хозяина образцом человеческого совершенства, донашивал не только господское платье, но и господские анекдоты, щеголяя ими в компании гуменщика, лесника и писаря. После каждого анекдота он добавлял:
— Ну, что скажете, остроумно?.. Это мы с паном Анзельмом придумали!..
В такой компании пани Винцентовой не могло быть плохо. Хозяева были добрые, дети приветливые. Наконец-то бедная женщина и ее сын вздохнули свободно.
Сразу же после приезда новой гувернантки пан Анзельм выдал ей несколько десятков рублей аванса. На эти деньги пани Винцентова обзавелась самым необходимым и, исполненная светлых упований, стала обживать свою комнатку в мезонине.
Нет, это была не комнатка, а игрушка! Чистенький пол, в углу печь, белые, как молоко,
Там стояло несколько стульев вишневого цвета, комодик, шкаф, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — на вырост. Были там еще две кошечки, очень славные, одна серая, а другая белая, — наследство… после прежней гувернантки, старой девы.
— Окотила нам панна Дыльская всю нашу округу! — не раз говаривал пан Анзельм, внимательно следя за тем, рассмеется ли его слушатель; когда же наступал ожидаемый момент, он добавлял с торжеством: — Ну, что скажете, хороший каламбур? Это я его придумал!
Если гувернантка была довольна хозяевами, то они и подавно не остались в накладе. Выяснилось, что пани Винцентова обладает многими талантами.
За один месяц она научила экономку откармливать индюшек, которые до тех пор были худы как щепки. Она умела гофрировать оборки на нижних юбках и закладывала занавески не хуже мастера-драпировщика, так что спрос на нее у соседей был огромный. Вдобавок она играла на рояле любые танцы, — поэтому без нее не обходился ни один званый вечер. Обычно ее приглашали на бал, как молодую вдовушку, которой следовало бы заполучить мужа. Однако вскоре, подкрепляя просьбы поцелуями, ее усаживали за рояль и отпускали только под утро.
Вдова прожила в доме четы Анзельмов три года, и время, которое она там провела, почитала счастливейшим в жизни.
III
Ясь приводит в удивление свою мать
Вырвавшись из железных объятий педагогики пана Петра и надев новое платье, сынок нашей вдовы начал быстро развиваться. Правда, при гостях, равно как и в обществе детей пана Анзельма, он по-прежнему робел. Зато, один на один с матерью, он не раз доставлял ей серьезное беспокойство.
Ему уже исполнилось семь лет, он уже вырвал себе зубы с помощью нитки, привязанной к дверной ручке, и довольно складно читал, как вдруг напала на него странная мания. Он расхаживал по комнате матери большими шагами, совсем как пан Анзельм, сутулился и закладывал за спину руки — точь-в-точь как пан Анзельм, а сверх всего — громко разговаривал сам с собой, чего пан Анзельм никогда не делал.
А говорил он прелюбопытные вещи:
— Будет у меня бас… будет у меня бич… будет у меня бублик… будет у меня дом…
Услышав это, мать не на шутку испугалась.
— Что это ты болтаешь, мальчик?.. — вскричала она, всплеснув руками.
— Разве ты не знаешь, мама? — ответил он. — Ведь бич делается из палки и веревки, а бублик такой круглый, с дыркой…
— Ну хорошо, я понимаю… но зачем ты все это говоришь?
Ответить на это Ясь не сумел. По существу эти бессвязные фразы свидетельствовали о первом проблеске пробуждающейся мысли и воображения. Мальчик читал в букваре слова для упражнения, и там, где другим детям представляется обычно хаос черных и непонятных значков, он различал предметы и образы. Такая тренировка развивающихся умственных способностей доставляла ему огромное удовлетворение, и поэтому, не обращая внимания на испуг матери, он твердил свое: