Том 1. Рассказы и повести
Шрифт:
Судьбе было угодно, чтобы жених появился в доме Ковачей как раз в то время, когда я там гостил. Щеголеватый молодой человек со светлыми вьющимися волосами, обладатель двух фамильных титулов — Карой Борот линкейский и боротский, — словом, дворянчик хоть куда: и пил, и на коне гарцевал, и в карты играл, и запросто, по имени, величал всех магнатов.
Четыре-пять дней он увивался около девиц, а потом решительно попросил у Ковача руки его старшей дочери Милики.
— Вижу, вас влечет друг к другу, — проговорил старый Ковач, — ну, а поскольку вы, молодой человек, из хорошей семьи, я против этого брака возражений не имею. Но прежде всего…
— Приказывайте, сударь!
— Мой отцовский долг повелевает мне выяснить, куда вы увезете свою жену? — И поскольку в Венгрии считается неприличным интересоваться материальным положением, разве что вот таким окольным путем, он тотчас же добавил: — Мне не хотелось бы, чтобы дочь моя оказалась вдалеке от меня!
— Однако ж это далековато отсюда… Герейская пустошь, под Кашшой.
— Ай-яй-яй, — сокрушенно покачал головой господин Пал, только для того, чтобы придать словам своим видимость возражения. — Никто из моей родни не бывал там. Да ведь это совсем на краю света. — Он почесал в затылке, будто раздумывая. — Эхе-хе… Ну да ладно, поглядим. Бедная моя пташка! Если она так далеко улетит отсюда, то я, пожалуй, больше и не увижу дочурку в ее гнездышке. Так как же называется это место?
— Герей.
— Это на тот случай, если я когда-нибудь окажусь в тех краях. А мне, между прочим, как раз надо было бы съездить по делу в Кашшу.
— Если бы вы, сударь, навестили нас, то доставили бы мне этим большую радость.
— Что ж, вполне может случиться, если не удержат осенние полевые работы…
Но я не стану пересказывать дальше этот тривиальный диалог, ибо он в точности напоминает исковое прошение, написанное адвокатом: всегда одно и то же, только Милики да Карой меняются. Давно уже так повелось, что выяснение имущественного положения среди джентри * протекает у нас именно в такой завуалированной форме.
Нечего и говорить, что осенние работы не мешали нашей поездке (старик и меня «подбил» съездить); и вот в один прекрасный день мы отправились разыскивать Герейскую пустошь.
До Кашши мы кое-как добрались по железной дороге, однако затем дядюшка Пали стал явно нервничать, так как никто из извозчиков слыхом не слыхал о такой пустоши. Все они в один голос твердили, что вообще нет пустоши под таким названием, а если, паче чаяния, она и есть, то там не может обитать человек благородного сословия.
— Послушай, сынок, что ты думаешь об этом? — спросил старик, бросив на меня мрачный взгляд.
Я пожал плечами, ибо вообще ничего не думал.
— Ты слышал что-нибудь об этаких мошенниках?
— Мы как раз находимся в их провинции, дядюшка Пали.
— Ну и ну! Славная получается история! И все же я не верю, не могу поверить, что он обманул меня. У него ведь такая славная физиономия.
Наконец отыскался один извозчик, вспомнивший, что по усольской дороге видел справа табличку с надписью от руки (это, без сомнения, была рука провидения!): «На Герей».
Разумеется, мы тотчас же наняли эту коляску; извозчика звали Петером Ленделем. Шельма был донельзя болтлив и всю дорогу тараторил без умолку; в деревнях, по которым мы проезжали, он знал каждый дом и всегда мог рассказать о его хозяине какую-нибудь забавную историю.
— В том дворе, что весь травой зарос, живет Лайош Харатноки. Когда-то был он богатый человек. Бывало, на неделе по два раза требовал к себе цыган из Кашши, чтобы, значит, играли ему. А потом вдруг стал твердить всем, что оглох и не может, мол, музыку слушать. Да только какой дурак в это поверил бы! Всякому ясно было, где тут собака зарыта…
— Так, значит, он не оглох?
— Да нет же, какое там! Просто у него не осталось больше ни денег, ни кредита. Но, по нему, лучше полжизни выдавать себя за глухого, нежели признаться цыгану: «Нечем мне заплатить тебе за твои песни…»
За люборцким лесничеством мы увидели красивый сельский домик, увитый диким виноградом.
— А этот принадлежит вдове Яноша Чаподи. Гляньте-ка, во дворе как раз лошадей запрягают! Ишь, как они, бедолаги, опустили уши. Ну да ведь это — всего-навсего армейские коняги… Э-эх, а какие рысаки были тут еще десять лет назад: закусят, бывало, удила, как драконы!.. Н-да, мир меняется, все проходит, все рушится. А, видно, умница наш король, прошу покорно, бо-ольшая, большая умница! Ведь выдумал же давать напрокат этих армейских лошадок. Не будь этого, так у нас уже бедные дворяне пешком ходили бы!
У почтеннейшего Ленделя на все находилось едкое замечание. В Керфалве он, выругавшись, бросил: «И здесь уже хозяином можжевельник стал, а не дворянская грамота!» В Ханчи вздохнул истово: «О, боже милостливый, да когда же ты остановишь эту зряшную утечку земли?!»
Так ехали мы от деревни к деревне и уже представляли себе во всей полноте эту нарисованную мрачными красками картину, когда наконец у склона в Усольскую долину заметили табличку с указателем: «На Герей», — и наша коляска свернула вправо, на проселочную дорогу.
Отец Милики пришел в сильное душевное волнение: что-то нас ожидает в Герее? Лошади по крутой горной дороге могли двигаться только шагом, и нетерпение господина Пали росло на глазах. Между тем природа вокруг была очень живописной: березы с замшелой корой и древние дубы бросали на нас тень; из чащи леса доносились звонкие птичьи трели. («Эти дурные птицы совсем не меняются, — проворчал почтеннейший Лендель, — и сейчас свистят себе точно так же, как и до революции!») Справа от дороги, на голом холме, темнели выщербленные руины старинного замка; вокруг алели дикие розы. Внизу, в горловине долины, одиноко торчала заброшенная мельница; ее колесо уже много лет как остановилось, ибо ушла вода «Что за чертовщина, виданное ли это дело, чтобы поток забросил мельницу?»
Повсюду, куда ни кинешь взгляд, — а отсюда, с вершины скалистой горы, над которой единственный чахлый бук раскинул свою жидкую крону, открывался вид на всю округу, повсюду заметны были следы запустения.
Какой-то шутник, побывавший здесь, наверху, повесил на ветки бука женский передник. Возможно, он сделал это из суеверия, а возможно — с определенным значением, подобно тому как победитель, разрушивший древнюю крепость врага, оставляет на башне «signum» [3] — свое знамя.
3
«Знак» (лат.).